Каменный город

Где-то высоко висел его натюрморт. Немудрящий. Зеленовато-розовые яблоки. Поиски цветового решения фактуры. Почему-то жюри отобрало эту, а не иные его работы.

Да, наверно, в тот день и началось. Потому и не любил вспоминать, словно и впрямь никогда не выставлялся...

Прежде, бывая на выставках, он не обращал внимания на рядовых зрителей. Всегда в окружении друзей-художников, всегда в спорах о своем, профессиональном...

И вот — довелось. Вспомнить тошно...

Стоял у окна. Рядом с девицей, прижимавшей к груди цыплячий пух мимоз и кого-то выглядывавшей, кого-то ожидавшей...

Текла толпа — и никто, никто! — не задерживался у его работы. Да и возле соседних... Шли, смотрели. Да, смотрели, но не задерживались. Лишь одна женщина, с ребенком на руках, замешкалась: малышка вдруг протянула руку к натюрморту, к яблокам.

— Дай! — потребовал ребенок. — Дай!

— Ну что ты, зачем тебе, золотко мое?! — заволновалась женщина и, порывшись в кулечке, вынула яблоко. — На вот тебе, настоящее, румяненькое. А это — фу!

Действительно — зачем? Наблюдательность, знание жизни — к чему они, если нет уверенности, что твоя работа нужна людям? Ну напишешь картину. Ну возьмут ее, в лучшем случае, в экспозицию музея. А часто ли там бывают люди? Часто ли сам бываешь? Конечно же — «фу»!

Скурлатов, правда, этого не чувствует. Он органически проникнут верой в значительность своего дела. В пору его молодости живопись действительно бывала в центре внимания. Возникали бурные споры, случались успехи, скандалы... Этот пижон Шаронов издевается над рассказами старика Барсова. Ну а Ленин? Говорил же он Луначарскому: «Вы помните, что Кампанелла в своем «Солнечном государстве» пишет о том, что на стенах его фантастического социалистического города нарисованы фрески, которые служат для молодежи наглядным уроком по естествознанию, истории, возбуждают гражданское чувство — словом, участвуют в деле образования, воспитания новых поколений. Мне кажется, что это далеко не наивно и с известным изменением могло бы быть нами усвоено и осуществлено теперь же... Я назвал бы то, о чем я думаю, — монументальной пропагандой».

Что же перед этим нынешние споры и спорики ревнителей абстракционизма? Разве эта возня от интереса к искусству? Чепуха! Уж скорее здесь политика. Политика, которая и разводит спорящих по разные стороны баррикад.

...Никритин взял тюбик сиенны, выдавил на палитру. Отмахнувшись от мухи, он набрал краску на кисть. Тени, тени... Тени под глазами... Может, углубить?..

...Забегал попрощаться Герка Шаронов. Переворошил книги, скоморошничал. Рассказывал, что побывал в Ангрене у шахтеров. Спускался в шахту — бр-р-р!.. «Ничего ребята, но в подземное царство я больше не ходок!»

— Поеду лучше к родным, на север, — подрыгивал он ногой. — Завтра же, подло виляя бедрами, побегу в союз — просить командировку. Такую вещь задумал — ахнете!

— Уж от скромности не умрешь... — отозвался Никритин.

— Мой конек сейчас... — Никритин передернулся от знакомого словечка. — Мой конек — экономика. А скромность — с экономической точки зрения — предприятие убыточное. Учти! Это тебе не жук на палочке!..

Мелькнул, исчез Шаронов.

И зачастил Непринцев. Зачем? Почему? Непонятно...

Сидел, морочил голову разговорами о новой польской живописи. Подумаешь — открытие: примитивы! Новшество — с полувековой бородищей!

Читал стихи. Все о любви, о девушках...

Никритин кривил губы, но слушал. Пряно, чуть-чуть затхло.

Шли в ресторан. До «Зеравшана» было близко. Садились за столик возле окна, на котором еще не стерлось полукружие золотой надписи «Регина» — старое название.

Пили...

Откупоривая бутылку шампанского, Непринцев говорил:

— Помнишь, в арабских сказках... джинна, запечатанного в кувшине? Сейчас мы выпустим джинна на волю... Джинн — это наши чувства... Откроем бутылку — и выпустим их, вечно запечатанные, застегнутые на пуговицы до горла...

— Старо, старо!.. — закуривая Никритин. — Заголимся! Это еще Достоевский предлагал. А на иного голого и смотреть-то противно. Лей, чего там искать оправдание, если выпить хочется!

— Не сердись, а плачь... — взглядывал Непринцев, разливая вино. — Пусть неудачник плачет... Пей! Мы оба с тобой — «не» и «ни»... — медленно, не морщась, он обсасывал дольку лимона. — Я — поэт не-удачник, Не-принцев, ты — художник ни-кчемушный, Ни-критин. Мы сами отрицаем себя.

«Неудачник!.. — думал Никритин. — Почему мне, собственно, не нравится это слово? Потому что ему нравится быть неудачником! Я, кажется, раскусил тебя. Ух ты... веревка!»

— Слушай, а ты бываешь счастлив? — сквозь зыбкую пелену хмеля Никритин в упор смотрел на него.

— Счастье? — Непринцев, держа на отлете мизинец, досасывал лимон. — Ненавижу это слово. Расплывчатое, бездарное. Что оно означает? Сытость? Удачу в любви? Медуза это, а не понятие. Если и поверить в него... оно имеет лишь будущее время. Все человечество стремится к нему и, наверно, остановилось бы в своем развитии. Никакого прогресса не было бы. Все хотят счастья... А что оно такое?