Каменный город

— «Остановись, мгновенье: ты — прекрасно!..» Забыл? — цитировал Никритин. — Наша с тобой задача в том и есть, чтобы запечатлеть это мгновенье счастья.

— Далось оно тебе! — Непринцев махнул рукой.

Говорить он умел. Зло и остро. И тем больше раздражал. После бесед с ним Никритину всегда вспоминались стихи:

Наш разговор с ним, очень длинный, трезвый,
со стороны, наверно, был похож
на запечатанную пачку лезвий,
где до поры завернут каждый нож.

И вот пришла пора «распечатать пачку»... Однажды Непринцев сказал о Тате:

— Брось! Как женщина она скучна.

— Хочешь — откровенно? — сказал Никритин тяжело, уже пьянея и до белизны в пальцах сжимая рюмку. — Хочешь? Не люблю я тебя. Ох, как не люблю!

— За что? — откачнулся Непринцев, вскинул помутневшие, навыкате глаза. — В чем я виноват перед тобой?

— За что? — подался через стол Никритин. — А за что не любишь змею? Ее вина в том, что она змея!.. Уходи лучше, не вводи в искушение, не то поступлю, как человек со змеей... Позже Никритин смущенно посмеивался над собой. Разошелся — прямо как провинциальный трагик!.. Но Непринцев исчез. Пропал, испарился...

Никритин переложил кисть в левую руку, прижал большим пальцем, пропущенным в отверстие палитры. Поправил на запястье часы: ремешок осклиз от пота, сползал, мешал работать.

Он снова взялся за кисть, заторопился, увидев, что Тата начинает уставать. Сидит с выражением наказанной девочки, более чем обычно похожая на брата, на Женьку.

Вновь включились, затикали мысли второго слоя.

Женька... Сосунок паршивый... Откуда что берется у таких неприкаянных маленьких обезьян, цинично-сообразительных и меряющих все на свой аршин. Взять хотя бы последнюю встречу с ним...

...Утро в тот день задалось тусклое, пыльное. Над городом шел ветер. Не порывистый, а плотный, постоянный, набравший силу. Вздутые, как паруса, на одной ноте — без пауз — шумели деревья. Не работалось, не читалось. Тоска сжимала сердце.

Ветер не принес прохлады: шел со стороны песков. Лишь к вечеру он начал стихать.

Провалявшись весь день на диване, Никритин оделся и вышел на улицу. Прозрачная, как звон в ушах, тишина осталась на улице после ветра. Солнца из-за домов уже не было видно. Лишь оплывали медью притихшие вершины тополей. Никритин купил на углу у лоточника сигареты и отправился к Кадминой.

В автомобильном боксе горела переносная лампочка. Худосочный свет терялся в темных углах. Тата обтерла руку о штанину комбинезона и протянула Никритину.

Женька был тут же, в боксе. Он изогнулся, прислонясь к машине, понуро притопывал носком башмака.

— Ну, Татка же... — канючил он.

— Не изображай умирающего лебедя — не похоже... — отвернулась она и стала протирать ветошью смазочный шприц. — Нет у меня сегодня. Куда девал свои?

— Ну вот же!.. — схватился Женька обеими руками, протянул подол рубашки. — Скажешь, плохо?

Рубашка была расписана оранжевыми корабликами и зелеными пальмами.

— Слушай! — оживился вдруг Женька. — Потолкуй с предком, а? Пока он не исчез отсюда.

— Иди... — отмахнулась Тата. — Разговаривай сам.

— Ну-у-у... — безнадежно протянул Женька. — Такую речь скажет за четвертак...

Никритин вынул небрежно свернутую пачку денег, отделил помятую двадцатипятирублевку.

— Возьми, Женя! — сказал он.

Женька просиял, подмигнул.

— Порядок! — схватил он деньги — быстро, цепко, так, что бумажка исчезла у него, как у фокусника. — Я до утра, Татка! — Он еще раз подмигнул Никритину и побежал к калитке. Обернулся: — Приятных снов!..

«Вот свиненок!.. — подумал Никритин, начиная краснеть. — Решил, что я хочу избавиться от него!»

Тата обернулась к Никритину, хотела что-то сказать, но промолчала. Лишь червячки мускулов дернулись, перелились в углах ее губ.

Никритин так и не понял — осуждает, одобряет, сомневается? Он еще неловко улыбался, когда на веранду вышел Мстислав Хрисанфович.

— Татьяна, готово? — вдавил он полнеющую утробу в перила.

— Готово! — крикнула Кадмина, гулко пристукнув крышкой багажника.

Скоро профессор вышел, сел в машину, захлопнул дверцу.

— Сегодня не жди... — Коротко скребнул стартер, заурчал мотор, и машина рывком взяла с места.

Тата побежала рядом, чтобы открыть ворота.

Тяжело высилась громада неосвещенного дома. Давила, угнетала. Молчаливая, темная, настороженная...

«Разлетелись!» — холодок неприязни стянул мускулы шеи. Никритин — один в емкой тьме двора — закурил.

Вернулась Тата. Постояла рядом, будто прислушивалась к наступившей тишине.

— Идемте... — она взяла его под руку, повела. — Вы никогда не страдали клаустрофобией — боязнью закрытых помещений? И я нет... Но в этом... холодном доме... того и гляди заболеешь...

Она шла по коридору, вытянув руку, и за ней, словно бы взрываясь, вспыхивали лампочки. Толкнула дверь в ванную, щелкнула выключателем. Свет расплавился на кафеле, ослепил.

— Выкиньте на веранду, — сказала она, дернув у горла застежку-«молнию» и движением плеч освободившись от комбинезона.