Каменный пояс, 1975

«Слушал я ихний разговор. Человек как человек, Калинин-то. Очки только вот. А сними их, одень нашу одежку — и от рыбака не отличишь. А поди-ко ты — на такую высоту вознесся! Тут я про Кириллку своего подумал. Хоть он мне и брат родной, да только из одного теста вылеплен с Калининым, а не со мной. Дед, когда ухой-то пообещал накормить, засуетился, подгоняет нас да покрикивает. Смирный такой дед был, а тут — на тебе, чуть ли не матерщиной кроет. Забросили мы, значит, невод, а он не маленький — сто саженей. Тянем-потянем. Калинин за нами наблюдает. Ему, вишь, любопытно, может, впервые на Урале-то. Невод у нас поначалу шел туговато, а потом ослаб, прямо как-то непривычно. Глянул я на Зиновия, тоже забеспокоился. С неводом что-то случилось. Но что — сообразить не можем. Получился, однако, полный конфуз. Мотня зацепилась за корягу и ее будто ножом насквозь распороло. И рыба ушла, прямо смех и грех. Как увидел это наш Зиновий, так и опустил руки, к месту прирос. Стыдоба на всю Россию! Калинин, видя такое дело, говорит:

— Не горюй, отец. Беда не велика, в жизни и похуже случается. За нас не переживай, мы люди не привередливые.

Пожал старику руку и укатил. Дед Зиновий обвел нас тоскливым взглядом, вздохнул и пошел прочь. Весь день где-то пропадал. Мотню мы починили. На другой день говорю Зиновию:

— Пошто убиваешься? Эка невидаль! Он, Калинин-то, про нас, поди, и забыл.

А дед глянул на меня волком, бороденка седая аж затряслась:

— Дурак ты и больше ничего! Для рабочего человека нет срамнее конфуза, ежели он не так свою работу исполнит. Он-то, может, и забыл, простил, да только себе судья я сам. Я не простил, олух ты царя небесного. Какая же моя рыбья голова, если не смикитила — ведь здесь испокон веков коряги! Надо было чуток правее взять. И ты еще тут каркаешь — пошто я убиваюсь!»

Михаил Иванович хотел с дороги немного отдохнуть. А кыштымцы прослышали о его приезде и сами стали стекаться к Белому дому. Чуть не весь город и пришел задолго до митинга. Каждому интересно знать, что скажет Михаил Иванович. Туго им тогда жилось. Заводы почти не работали. Не хватало хлеба. А тут еще такая жара — на огородах и заимках все поблекло, ошпаренное зноем. И пожар к тому же, какого еще не случалось. Одна треть города — дотла. Жутко смотреть — торчат печные трубы, да чуть возвышаются каменные фундаменты. Погорельцы разместились кто где мог — у знакомых, у родных, понакопали землянок, понастроили шалашей. Ладно, что лето стояло. А через два-три месяца пойдут дожди, начнутся холода, что тогда делать?

Гудит, волнуется народ, запрудивший площадь возле Белого дома. Мужики курят самосад, сизый деручий дым ползет над толпой. Пищат грудные младенцы. Баба побойчее кричит:

— Начинайте, чего тянете!

— Тише, горластая, — увещевает ее мужик. — Придет срок — начнут.

Дядя Кирилл был вместе с Калининым, рассказывал ему про Кыштым. Потом они поднялись на балкон Белого дома, и вмиг на площади воцарилась тишина. Дядя Кирилл говорил речь, призывал к выдержке и самодеятельности. Только самодеятельность и взаимная выручка могут помочь кыштымцам в беде.

Мама рассказывала: