Камера хранения

Прошла неделя отпуска. Я выспалась. То есть спать я по-прежнему могу бесконечно. Но это уже совсем другой сон – не тот сон крайнего утомления, когда ценишь каждую его минуту и вздрагиваешь от любого раздражителя. В отпуске мне нужно всегда сначала этот накопившийся недосып отоспать полностью: обеспечить себе комфортную пижаму, одеяло с подушкой правильные – большие, толстые, но не жаркие и не тяжелые, проверить, чтобы шторы были темные и плотные, выключить звук на телефоне, поставить рядом чашку с остывшим чаем, чтобы не вставать, если что…

И вот через неделю наступает другой сон, праздно-ленивый. Как бывает на море, когда жара и солнце превращают тебя в мягкое, желеобразное, не способное к передвижению и малейшей активности морское создание, выброшенное на горячий берег. Вот сейчас у меня такой период. Вторая фаза, в которой, даже бодрствуя, я все равно еще не очень способна думать про работу. И тогда голова занята анализом сновидений, а это отдельная забава…

Сны снятся – один интереснее другого. Вчера: все колготки в комоде были рваные. Все. И теплые, и тонкие, и цветные, и чулки. Нашла наконец-то одни целые. Надела и пошла. Тут же прямо в лифте порвала. Ревела, как ребенок. Или: была ночью в Госдуме. Ругалась в бюро пропусков по поводу хамства. Просила жалобную книгу. Вон, говорят, уголок потребителя. Подхожу. Там полка под замком и куча уже исписанных жалобами книг. Объявление висит, что разбор жалоб будет произведен новым составом Думы через несколько лет в качестве обучающего пособия. Новая жалобная книга висит так высоко на стене, что мне никак не достать. Стула подставить нет. Мужика высокого поблизости тоже. Прыгать унизительно. Как жалобу написать – нет ясности. Проснулась злая.

А недавно во сне доказывала гипотезу о том, что количество цветов с пятью лепестками на каждом кусте сирени соответствует количеству цветов с тремя лепестками. Соответственно, соотношение горя и счастья в жизни 50/50. Реально пересчитывала во сне лепестки.

Только в детстве

Я люблю, когда отдохнувшая голова занята теплыми чудесными детскими воспоминаниями. Как я пришла из школы, классе в четвертом, почему-то грустная и уставшая, забилась под одеяло в родительской кровати, свернулась там, поплакала от тоски, вдыхая мамин запах с подушки, и уснула. Проснулась уже совсем вечером и услышала тихие голоса на кухне. Родители и сестра копошились там с ужином и говорили шепотом. Очевидно, решили, что я заболела и уснула от температуры, берегли мой сон. Мама всегда говорила: спит – значит, выздоравливает. Я лежу, слушаю их, уже не плачу, а улыбаюсь. Счастливая. Какое-то только в детстве доступное ощущение безопасности, уверенного покоя, нерушимого домашнего счастья.

Или как мама однажды увидела, что я читаю в ванной, и там же в ванной, между двумя полками прячу тоненькую стопочку писем. Она подошла вплотную ко мне, и я подумала: сейчас протянет руку мне за спину и вытащит эти письма. Я напряглась. А она притянула меня, прижала к себе мою голову, обняла, поцеловала в волосы и сказала: «Ты влюбилась, девочка моя, это прекрасно, обязательно эти письма сохрани. Навсегда-навсегда. Будешь показывать своим детям». Потом вышла и минут через двадцать принесла мне маленькую черно-белую с резными краями фотку коротко стриженного мальчика в рубашке с таким старомодным воротом, с длинными уголками. На обратной стороне аккуратным школьным почерком было написано «Вере на долгую память от С.».

Я всё сохранила. И свою стопку писем, и фотографию влюбленного в маму С.

Очень странно

Я вот думаю: может, это и есть любовь. Потому что хочется только, чтобы ему было максимально хорошо. Чувство, совершенно лишенное эгоизма. Приятно. Я думала, я на такое не способна. Может, я наконец-то испытала то самое кино-книжное чувство.

У меня нет желания обладать, нет ревности, нет бабского этого «он мой». Он не мой. Но мне лучше от того, что он есть. В принципе.

Смотрю: он радуется. Мне от этого хорошо. Как когда ребенок твой хохочет – и ты не можешь не радоваться тоже. Глядишь на ребенка, когда он ест с аппетитом, когда шкодит, а тебя не замечает, – и невольно улыбаешься. Вот так я чувствую.

Раньше я всегда была уверена, что если я люблю, то мне должны. А сейчас я чувствую ровно наоборот. Раз я люблю – я должна. Теперь оказалось, что любовь – это обязательство. Обязательство любить. Причем ничего нельзя сделать с этим обязательством. Не я его на себя принимала, не мне от него избавляться. Очень странно…

Наблюдаю за собой и понимаю, что преданность жен декабристов, верность женщин, дожидающихся своих мужчин с войны, из тюрьмы, – это не подвиг. А прощение и готовность спокойно и без упрека снова открыть перед раскаявшимся мужем дверь после измены – не слабость.

Это всего лишь производные любви. И с легким сердцем все это делается только тогда, когда это ни фига для тебя не подвиг. А если подвиг – то это ты себя любишь (или жалеешь) и свое мнение о самой себе.

И еще любовь – это безусловное прощение. Очень странно.