Камила

С хозяйкой дома, где должно было произойти свидание, говорила я. Баронесса больше молчала и скрывала лицо, чтобы не выдать себя; старуха ничуть не была этому удивлена и, кажется, лишь немного огорчилась; многие из таких женщин потом вымогали деньги у девушек, угрожая рассказать о порочной любовной связи их родителям и друзьям. По мне, такое поведение было хуже ростовщичества. Не потому, что я охраняла святые узы любви, которыми бредят некоторые недалекие девицы, но лишь оттого, что часто раскрытие подобной тайны для девушки означало не только позор, но и побои, и дом греха, и голодную смерть, если ее родные отрекались от грешницы. Жертва ростовщика могла рассчитывать на то, что ее друзья не отвернутся от нее, распутница — почти никогда. Я помнила девушек из дома мадам, и каждая из них была несчастна — женщины, подобные содержательнице комнат, умножали эти несчастья ради собственной выгоды… Боюсь, что из-за этих мыслей я говорила с хозяйкой слишком резко, но баронесса одобрительно дотронулась до моего локтя, и я почувствовала, что ей нравится мой властный тон. Старуха проводила нас наверх и ушла, оставив свечу.

Вино и еда уже стояли перед дверью комнаты, и я затащила их внутрь. Здесь было темно и убого: большая старая кровать с пыльным балдахином съедала большую часть пространства, у плотно занавешенного нестиранными шторами окна стоял трехногий столик с подсвечником. В углу прятался колченогий буфет, в котором стояла дешевая оловянная посуда, и мне пришлось протереть стопки и тарелки передником, прежде чем ставить их на стол. Пока я трудилась, накрывая стол, баронесса сбросила свои туфельки и легла на постель, положив руки на живот, спрятанный под лентами платья. Она глядела куда-то в сторону между стенкой буфета и стеной, и мне даже стало тревожно, что могло быть у нее на уме? Только сейчас до меня дошло, что она может сделать все, что угодно, любую глупость, и я не смогу ее остановить. Я поставила оба пузырька на стол, и мне не верилось, что в одном из них таится мучительная смерть.

В комнате сверху послышался шум, там принялись двигать мебель, греметь кружками, кто-то чертыхнулся, уронив на пол такую тяжесть, что с потолка на нас посыпалась труха, и я вздрогнула — каждый звук заставлял мои руки дрожать. Лестница заскрипела; бледная баронесса подскочила на перине. Мы переглянулись, и я увидела в ее глазах отчаянную решимость. Шаги замерли перед нашей дверью, но затем незнакомец заскрежетал ключом в соседней двери, и я медленно выдохнула, а лицо моей госпожи разгладилось.

Не говоря ни слова, баронесса жестом велела мне открыть вино, и я не без труда вытащила пробку. Совершенно спокойно моя госпожа встала и взяла со стола стопку с криворогим оленем. Недрогнувшей рукой она откупорила пузырек с ядом и щедро добавила его на дно, а затем велела мне налить в нее вина. Я повиновалась и наполнила вином и ее стопку, чтобы не вызвать подозрений у Штауфеля.

— Спрячься за балдахином, — велела мне баронесса, отщипывая кусочек сыра. — Не выходи оттуда, пока я не прикажу.

Она удивленно посмотрела на сыр в своих пальцах и положила его в рот. Руки у нее дрожали. Я сделала книксен в знак того, что поняла ее приказание, и она взяла меня за запястье. Баронесса молча глядела на меня, и уголок рта у нее неожиданно пополз вниз. Она глубоко вздохнула, и я увидела, что даже сквозь бледную краску для лица на ее лбу и над верхней губой проступил пот.

Я устроилась в кровати, задернув балдахин так, чтобы оставить себе маленькую щелочку, из который было прекрасно видно стол. Здесь было тепло и душно, и я боялась расчихаться или, еще того хуже, уснуть. Баронесса по-прежнему мучила сыр, расковыривая его на мелкие кусочки; она сидела так, что ее лицо скрывалось в тени. Все мне казалось сном, мутным, тревожным сном, и, кажется, я даже задремала, но стук отворившейся двери заставил меня встрепенуться.

Он пришел.

Он не поздоровался с баронессой, но подошел прямо к ней, закрыв ее от меня. Она не поднялась ему навстречу и не проронила ни слова, пока Штауфель не опустился перед ней на одно колено и осторожно прикоснулся губами к ее пальцам.

— Я рад, что ты сменила гнев на милость, Коринна, — его голос казался мне тусклым и безжизненным, лишенным человеческого чувства.

— Мы слишком тесно связаны, — баронесса милостиво потрепала его по щеке, как любимую лошадку. Как она могла оставаться настолько спокойной? — Конечно, я простила тебя — и за всех твоих любовниц, и за ложь. Что толку злиться?

Он засмеялся и обнял ее за талию, и я испугалась, что первым делом они пойдут к кровати. Моя госпожа поцеловала его Иудиным поцелуем в щеку, увернувшись от ласк, и подняла свою стопку с вином.

— Давай вначале немного выпьем, любовь моя. Мне не по себе сегодня.

— Боишься, что твоя тайна раскроется, прежде чем ты от нее избавишься?

— Пожалуй, — тряхнула головой баронесса. Она пристально глядела, как он садится и берет в руку отраву, но Штауфель неожиданно поставил ее назад.

— Почему ты так на меня смотришь? — поинтересовался он, но я почувствовала в его голосе подозрение.