Камни говорят

Наползал темно-серый, холодный туман, не похожий ни на какой другой – его часто звали пеленой, или чертовым туманом с Восточных Фьордов. Я невзлюбил эти фьорды. В короткий промежуток времени все исчезало за темными клубами тумана – солнце, ясное небо, горы и море, и с северо-востока приходила эта мерзость, иногда с отвратительными дождями и сыростью. Лагуна теряла свой прекрасный облик, и все вокруг лишалось красоты. Такая погода наступала так внезапно и так сильно изменяла окружающий нас вид, что казалось, будто Бог неожиданно выронил из рук бразды правления миром. Он никогда не должен был создавать Альманнаскард и делать Ходн таким вытянутым, и Он наверняка так бы и поступил, если бы достаточно хорошо умел предвидеть погоду. Я часто думал о том, что это чертово ущелье нужно было завалить камнями. Тогда туман не перебрался бы через гору. А потом следовало бы построить высоченный забор на всю длину до Ходна, и туман, наверное, ушел бы в море, минуя Сюдюрсвейт. Как я слышал, именно так все и обстояло на хуторе Свинафедль в районе Эрайви, который эти гадкие восточные ветра обходили издали, и там все время стояла безветренная погода и светило солнце. Так было бы и в Сюдюрсвейте, построй здесь кто-то длинный забор от Ходна прямо до Альманнаскарда. Я часто размышлял на эту тему.

В передней части крыши кухни находилось четырехугольное отверстие. Его называли отдушиной, или дырой для кизяка. Через него заносили на кухню топливо, собранное с лугов весной после того, как трава уже разрослась. Это был овечий помет, коровий навоз и лошадиный кизяк: все в совершенно сухом виде. Топливо собирали по всему лугу в большие мешки из-под зерна, которые потом с трудом волокли на спине к кухне. Там приставляли сходню так, чтобы ее верхний конец доходил до отдушины, а потом по ней затаскивали наверх мешки и вываливали их содержимое на кухню. Расстояние до пола кухни было довольно большим. Когда груда кизяка поднималась до уровня отдушины, мешок просто проносили через нее, подтаскивали к куче, где и опорожняли, потому что дыра не была настолько большой, чтобы можно было пройти в нее с тюком на спине. Мне было очень тяжело носить мешок с кизяком вверх по сходне, и я был весь в поту – порой я выбивался из сил и дрожал от напряжения, еще идя с луга. Случалось, что я падал с мешком со сходни. Тогда мне приходилось кое-как взваливать его опять себе на спину, чтобы донести до цели.

Когда весь кизяк оказывался внутри, дыру закладывали дерном и оставляли закрытой до следующей весны. Я ненавидел кизяк, и дни, когда мы его заносили в кухню, были самым нелюбимым периодом года. Я с ужасом думал о них всю весну.

Дверь кухни находилась у западного конца фасада и выходила на юг. Поэтому она располагалась не непосредственно под дымоходом, а немного в стороне. От двери на кухню вел коридор, достаточно просторный, с высоким потолком.

Первое, что можно было увидеть, выйдя из коридора, после того как на кухню занесли кизяк, была перегородка, выложенная овечьим навозом перед грудой кизяка, чтобы та не рассыпалась по полу. Она располагалась вблизи очага и простиралась от стены до стены поперек кухни. Эта перегородка казалась мне красивой. Вид лепешек овечьего навоза, аккуратно лежащих друг на друге высокой и широкой стеной, производил на меня впечатление, сопоставимое с впечатлением от художественного произведения. Огонь, радостно горевший в очаге, отбрасывал на стенку из кизяка отблески самых разных оттенков. Для меня это была поэзия, выраженная в постоянной смене цветов. Зрелище это вызывало очень приятные ощущения, я мог долго стоять и смотреть на эту картину.

Однако перегородка из навоза была не только произведением искусства – она также служила фасадом, за которым таилась угроза. За этой стенкой в таинственной глубине груды кизяка жил кизяковый домовой. Я был уверен в его существовании и знал точно, как он выглядит: старичок в серой одежде, с большой седой бородой, бледным лицом, невысокого роста, худой, но сильный, ловкий и юркий. Не помню, что он носил на голове. Старичок был злым. Он выжидал момент, чтобы схватить ребенка и затащить его к себе в кучу. При этом домовой был безвреден до той поры, пока не была израсходована часть кизяка, лежавшая спереди. Тогда тусклый свет из дымохода уже начинал слабо освещать кучу, и ее больше не достигали отблески огня, из-за чего она приобретала сумрачный вид. Теперь из нее мог выскочить домовой: не успеешь оглянуться – а он уже схватил тебя, если ты один в кухне. Иногда с груды сваливались куски кизяка после того, как поддерживавшая ее навозная перегородка была сожжена. Естественных причин этих падений не было. «Домовой кидается кизяком». Вот он выскакивает из-под груды и хватает меня. В тот же момент я вылетал как ошпаренный из кухни, если был там один, и начинал изо всех сил орать песни, чтобы побороть охвативший меня ужас.