Камни говорят

Моя жалость к Гнедому была безгранична. Я страдал вместе с ним. У меня наступало некоторое облегчение, когда я разговаривал с конем: «Дорогой Гнедой! Ты что, собираешься умереть и нас покинуть? Разве твои добрые глаза закроются предо мной навеки? Неужто я вскоре не увижу, как они смотрят на меня, эти самые красивые глаза, что я когда-либо встречал? Мне кажется, я не смогу жить, если ты умрешь. Из всех лошадей ты относился ко мне лучше всех. Ты никогда не причинял мне беспокойства. Ты всегда стоял спокойно, когда я приходил за тобой, и всегда смотрел на меня, словно приветствуя старого друга, даже при том, что я чаще всего вел тебя на тяжелую работу. Ты никогда не поворачивался ко мне задом, и мне всегда казалось, что ты хорошо думаешь обо мне. Ты никогда не пугался меня, никогда не упрямился, никогда не увиливал от меня, разве что один раз упал со мной в Эйре. Вообще-то это было очень неудачное падение, дорогой Гнедой! Я перелетел через твою голову и ударился лбом о камень. Это был твердый камень, Гнедой. У меня на лбу образовалась большая рана. Из нее хлестала кровь, и я не смог выбежать с хуторянами на пляж Стейнафьяра, чтобы встретить очередную французскую шхуну, севшую там на мель. Тогда я был крайне рассержен на тебя. Я проклинал тебя самыми последними словами. Я сказал, что ты чертова кляча, и хорошо, что я тебе не дал пощечину. Та рана заросла благодаря паутине из плесени, от нее не осталось и следа, и я давно раскаялся за тот грех и простил тебя. А сейчас я со всей остротой ощущаю, что мне не следовало сердиться на тебя, проклинать и собираться давать пощечину, Я должен был это понимать. Ты постарел, стал медлительным и дряхлым. За долгие годы ты перенес на своей спине множество тяжелых тюков и провез их на большие расстояния, перешел вброд далеко не одну широкую реку, бурную и холодную как ледник, и все это ты делал для того, чтобы я мог жить. Ты часто катал меня на своей спине, согнувшейся от тяжелых нош, и я слышал, как ты стонал подо мной от усталости и изнеможения. Но я никогда не проявлял по отношению к тебе жалости. Я бил тебя по бокам, чтобы ты несся вперед, стучал по твоему крупу, тянул за поводья и ругал тебя. Дорогой Гнедой! Теперь я хочу попросить у тебя прощения за свою гневливость. Я бы хотел вылечить тебя. Мог бы ты каким-нибудь образом показать нам, где у тебя болезнь? Тогда мама наверняка найдет это в лечебнике, и мы сможем тебя вылечить. Ты не можешь покинуть нас навсегда. Я всегда буду тебя любить, если ты будешь жить и далее. В Хали больше не будет радости, когда ты умрешь. И, наверное, вечность не будет привлекательной, поскольку, как говорят люди, неизвестно, есть ли у тебя бессмертная душа. Если ее у тебя нет, то я не желал бы вечности и себе. Вечность без тебя была бы скучным существованием. Бессмертие без тебя, Песика и Поясницы – это как море без французских яхт».

Таким вот образом я часто разговаривал с Гнедым, иногда просто мысленно, если я куда-нибудь шел, но также вслух, если я подходил к коню и хлопал его по спине, когда он одиноко стоял, понурив голову, на пастбище или находился рядом со своим домом – конюшней. В тех случаях, когда я разговаривал с Гнедым в голос, я никогда не говорил слово «смерть», потому как подозревал, что он – не совсем неразумное существо.

Это были незабываемо грустные дни и грустные ночи. Мне казалось: все, что я вижу, несет отпечаток болезни Гнедого. Я нигде не мог найти себе покоя. Ходил с места на место, ничто меня не радовало. Мало о чем мог думать, кроме как о страданиях своего друга, не способного сообщить, где у него болит. И я много размышлял о том, суждено ли Гнедому в скором времени умереть. Если это случится, тогда все кончено.

Таким вот образом шло время между постепенно умирающей надеждой и страхом, пока не наступили пасхальные праздники. В Великий четверг или Страстную пятницу стояли ясные солнечные дни. В низинах лежало немного снега, а на верхушках склонов он уже весь растаял под жаркими лучами солнца. Туда ходили лошади с наших хуторов, где они паслись на поле, называвшемся Ди (Топи), а бедняга Гнедой брел вслед за ними. Я начал наблюдать за конем. То, что он поплелся вверх по склону, – не иначе как признак выздоровления. Краски жизни, поблекшие из-за болезни Гнедого, немного ожили.

Я находился на восточном дворе, наблюдая за поведением коня. Тот бродил между своих собратьев, несколько раз понюхал траву, но, похоже, не имел желания пощипать хотя бы один стебелек. Я был неприятно поражен, жизнь опять стала такой же бесцветной, как и раньше, когда я был уверен в тяжелой болезни Гнедого. Я побрел в бадстову, надеясь, что он начнет есть, когда я выйду обратно.