Камни поют

Ее кресло поставили в тени сосен, только чтобы голову не напекло, только чтобы голову, просила перед тем Наташка, и Лис, кажется, сделал для этого все: сложил из «Правды» панамку, он умеет складывать такие замечательные панамки, что не как у всех выходят, нарочитые и дурацкие, а нормальные, чтобы не стыдно надеть; вот он и нахлобучил Аленке такую, немного великоватую, но она не может поправить. Тогда я сажусь перед ней на корточки, оглядываюсь на солнце:

– Слышишь, Лен, тебе нормально вообще? Может, вперед сдвинуть?

Но Аленка странная: широко раскрыла глаза, приоткрыла рот, точно кошка, – жарко ей?

– Эй, принести водички?

– А в автобусе было жарко, – вдруг неотчетливо говорит.

Панамка из газеты практически закрыла ей глаза.

Вообще не слышно, ну Лен, ну попробуй еще раз – сетую, склоняясь к ней, – о, или вот так: лучше будет?

И я беру ее панамку за краешек, надевая одновременно на нас обоих, – Лис сделал огромный, просто огромный головной убор, так что можно накрыть всех ребят из экспедиции, не только нас, – и чувствую, как ее пушащиеся на висках волосы щекочут мои щеки, у нее странно пахнут волосы – не неприятно, нет, но каким-то слежавшимся мягким запахом, и ясно почему. Наташка моет ей волосы так часто, как может, но только может не всегда: такие длинные, густые, тут целая история выходит. Нас-то все коротко стригут, а с Аленкой такое не выйдет: не знаю даже, что с ней будет, если кто-то чужой притронется к ее косе. Не хочу представлять.

Но только мне можно, мне каким-то удивительным образом можно.

Ну что с тобой, говорю, продолжая укрывать наши головы одной панамкой, расскажешь, что там с автобусом? И вообще…

Пахнет раскаленной типографской краской, желтоватой бумагой, солнце выжигает черные дыры в словах О достижениях трудящихся РСФСР к концу десятой пятилетки, а я не слышу близкое море, мне так хочется ее понять, уразуметь, что же она бормочет, отворачиваясь от всех, о чем шепчет Наташке и плачет, и плачет, и плачет, все никак не может перестать: от этого уже и щеки прозрачные стали, а все не выплакала.

Я прижимаюсь теснее и вижу.

У автобуса неудобная первая ступенька – высоко от земли, и стоит автобус из-за малолюдности и отдаленности района недолго. Я десять, двадцать раз пожалела, что согласилась – то есть как согласилась: хм, сказала, ну давайте попробуем, интересно, что у вас там за море, что за маяк. Конечно, видела море, хоть отсюда и не разглядишь. Мной занимались, то есть реабилитацией занимались, а это бассейн, если живешь где-то далеко, а здесь больше море. Тренер держит тебя, ласкает рукой подобравшийся нечувствующий живот, а ты пытаешься двигать руками и ногами, загребать, но ничего не получается, вернее, даже не так – ты не знаешь, получается ли.

Мне кажется, что в детстве получалось. Тренера звали Алик, он молодой был, гладкий, подвижный. Мои ноги задвигались, руки – почувствовали. Русалочка, он говорил, ты моя русалочка. И я старалась, подбирала живот еще больше, чтобы не выглядеть неуклюжей, размазней. Видела, как он занимается и с обычными девочками, – думаю, что их животы настоящие, сами они хорошие, плотные. Мама возила на занятия к Алику, и с каждым днем я становилась живее, а один раз даже вышла на улицу и гуляла целый час только с костылями. Дома делала шажочки без них. Мама молилась Николаю Чудотворцу, Брижит Бардо, главврачу детской городской больницы, благодарила весь свет, оставляла возле икон полные коробки шоколадных конфет, баночки меда, связки чурчхелы, выясняя, что больше сработает.

А однажды мы пришли на занятие раньше на полчаса, и я услышала, как Алик говорит незнакомой смуглой девочке: ты моя русалочка. Она плыла сама, занималась с дощечкой. А потом вылезла – гладкая, высокая, четырнадцатилетняя, совершенно не русалочка: волосы выбились из-под купальной шапочки, прилипли к щекам черными водорослями (когда обычная, умеющая рисовать девочка злится на своих принцесс, она рисует им шариковой ручкой каракули поперек лиц, перечеркивает).

Может быть, все было бы не так, будь она как я.

Даже имя запомнила – Жанна, Жанка. Жаба. Какая из тебя русалочка?

Какая из меня русалочка?

Да, да. Из меня. Мед потек из баночки перед иконой, а баночка треснула.

С того дня я больше не гуляла на костылях.

И вообще не гуляла, потому что располнела, ноги и руки стали непропорциональными, ватными, слоновьими, маме стало тяжело спускать коляску в нашем подъезде без лифта – все понимаю, не виню. На балкон вначале вывозила, потом перестала – зима, промозгло, слякотно, плохо дверь открытой держать долго, а если закрыть, то может быть как в тот раз.

В тот раз она меня забыла.

Забыла и забыла, но – плюс пять или плюс семь, не помню точно, сбилось шерстяное одеяло. А у меня терморегуляция не очень, врачи говорили – из-за повреждения мозга в родах, как будто всего остального мало.

Странно как.