Камни поют

– Понимаешь, Лешк, у них там дядя – подполковник МВД, нарочно узнавал, на самом деле подполковник. Они без него, конечно, приедут, но будут на связи, все расскажут, что увидят, если что-то покажется подозрительным…

– Но что увидят-то? Что?

– Ты же знаешь, что меня ненавидят взрослые люди.

– Это неправда.

Неправда.

– Директриса моего интерната тебя обожала, Наташа, Аленка…

– Да, но это женщины. А мужчины ненавидят, потому что ненавидят слабых, они как волки. Бросятся, загрызут. Они через два часа будут в штабе, Бялые. Олег Евгеньевич Бялый, отец Вани. И мать – забыл, как зовут. Как-то на иностранный манер, Анжелика, что ли.

* * *

– Анжелика Бялая, серьезно?

– Фамилия мужа. Ты дальше слушай.

1988

Молчит долго, кладет шарф на столик, складывает аккуратно, словно мы долго сидеть собираемся, а у нас только минут двадцать. Потому что если эти, Бялые, будут на квартире через два часа, то нужно прийти заранее, подготовиться, а мне так еще и душ принять, чтобы не пахнуть поездом, колючим одеялом, перестоявшим чаем с частыми хлопьями накипи и железистым привкусом. Может, им это важно, только о чем говорить?

– А с Ваней ты разговаривал?

– Нет, они за ним какую-то родственницу прислали, что здесь живет.

– И ты отдал?

– А что было еще делать?

Резко ставит на столик стакан, коричневато-прозрачная жидкость течет по стенкам.

– Что за родственница, можно их сейчас найти? Просто ведь нужно понимать, что именно он написал родителям. Ваня, Ваня… Он ведь у нас месяца два только, да? В Нижнем лагере, в Верхний мы его никогда не поднимали?

– Даня.

– Что – Даня?

– Он после этого сбежал.

– После чего?

– Ну, я же не сразу тебе пошел звонить.

– Интересно.

– Да. – Слышу, как у него клокочет в горле, хочет рявкнуть, но заглушает в себе, как и всегда делал. – Ну, тебе явно не понравилось бы, выдерни я тебя из Москвы раньше времени. Ты говоришь, что познакомился с кем-то, – может, я тебе семью создать мешаю?

– Господи, ну какую семью, что ты говоришь такое?

Прости. Прости.

– Поэтому я вначале попросил Даню помочь мне с этим разобраться, это вообще довольно логично – он первый помощник мне здесь, нет, после тебя, конечно, но ты то на сессии в Москве, то еще где-то…

Это сейчас бы я непременно сказал, что я и так в Отряде столько времени был, неужели не могу отлучиться? Но тогда смутился и снова подумал о Дане.

– Он сказал, что я должен разобраться с этими людьми сам, что это, мол, произведет хорошее впечатление. Хорошее впечатление, понимаешь, да? То есть он хотел где-то в уголке отсидеться, а мне предложил защищать нас – в одиночку. Как тебе это нравится?

Замер, ожидая ответа. Нужно было подтвердить, наброситься на Даню, сказать, что он вечно убегает, как вот тогда на утесе много лет назад, когда с нами еще и Аленка была, и Соня; но отчего-то не решаюсь.

– Может быть, Даня не понял всей опасности. Решил, что это просто какие-то бюрократические сложности, которые ты быстро решишь.

– Нет. Нет, Лешк. Я зашел на следующий день в его комнату – а там вещи все разбросаны, точно он быстро и нервно куда-то собирался. Документы взял. И еще… думал не говорить, но ладно, тебе скажу: он забрал из моего стола свой комсомольский билет.

– Я даже не знал, что он был членом комсомола. И потом, почему его билет хранился у тебя в столе?

– Ты много спрашиваешь, Лешк. Правда, очень много. А у меня так болит голова…

Знаю я, знаю, ничего не говори; но он касается кончиками пальцев висков, больно растирает кожу – так, чтобы остались красные следы, чтобы я видел и сочувствовал. Но через несколько минут успокаивается, опускает руки – ни одна таблетка так быстро не подействовала бы, а он и не принимает никогда таблетки.

– Ладно. Слушай, раз они точно явятся – надо идти, чтобы хоть какой-то временной запас был.

– Ты разве меня не слушал?

Обиженно говорит, водит пальцем по столу. Слушал, понял давно.

– Я могу с ними сам поговорить, – наконец озвучиваю то, что он хочет услышать, хотя, конечно, не считаю себя вправе и вообще, – потому что тебе сейчас нужно быть с детьми, там твоя ответственность.

Лис словно бы выдыхает, чувствую – успокаивается немного, затихает бьющееся внутри.

– Но ты помнишь Ваню? – зачем-то уточняет.

– Ну да, помню. Помню, не переживай.

– И ты готов сам решить этот вопрос?

– Да, да, конечно, сейчас только кофе допью.

– В квартире есть хороший, – тихо выдыхает Лис, – я не трогал, тебе оставил: знаю, что любишь. Бросай это.

И так тепло сделалось – подумал обо мне, оставил, хотя и сам кофе любит. Но ведь и я не просто полюбил – в интернате кофе не давали, уже у него увидел – как он засыпает в турку щепоточками, а пахнет сначала шоколадно-ярко, умопомрачительно, когда пробуешь – горько, невыносимо, язык обжигаешь, не понимая, зачем люди мучаются. Но пробовал и привык, приучил себя, хотелось во всем превратиться, переделаться.

Поднимаюсь, он поднимается.

– Не буду провожать, в лагерь пойду. А то они… могут заметить. Ну как с вокзала пойдут. Мало ли.