Камни поют

– Вот, это разве не то мыло? Упаковка бумажная, беленькая.

– Нет, это детское, оно без запаха. Еще с маленьких времен Женьки научилась покупать. Так кто там у тебя жасмином пах?

– Да так, одна наша, туапсинская, ничего особенного.

1988

Она наша, туапсинская, но встретились в Москве. Наверное, подняла голову, меня увидела, поняла по коже, по глазам. Сел рядом на лавочку в вагоне метро где-то на кольцевой – все пытались вспомнить, между какими станциями, кажется, после «Парка культуры», потому что куда еще мог пойти в последний день?

Всматривались.

Всмотрелись.

Вышли вместе.

– Вы какой-то хмурый.

Она маленькая, Машка, Мышка: у нас бы точно прозвали, но я не хотел о нас, об Отряде.

– Что случилось?

А вчера Башлачев из окна прыгнул, но не хотел ей говорить: такая маленькая, хорошенькая, пусть не знает. Потом все-таки сказал.

– Но он, наверное, старенький уже был.

Другой бы подумал – ну надо же, дурочка, не знает ничего, но я даже как-то умилился, рассказал. Она хлопала ресницами, жалела Сашу, но, кажется, не верила полностью. Зачем такому молодому прыгать, падать?

* * *

Маша беспокойно оглядывается, на окна смотрит – но мы занавесили еще раньше из-за некоторых вещей, вроде как психиатр посоветовал: мне не смотреть пока вот так из окна на небо, на кустарники, на асфальт. Но она боится имени, а я нет.

– Можно потише про него?

– А что такое? Тогда, кажется, его песни еще никто не запрещал, это же в девяносто первом случилось?

– Да, после путча.

– Ты знаешь, почему он прыгнул?

– Леш, тебя слишком занимает эта тема. Все неправильно. Ты должен больше думать о жизни, успокаиваться…

– Моя мама тоже должна успокоиться? Так ты знаешь почему?

Ведь рассказывал ей о маме.

Множество раз.

Тысячи.

Как можно так не слышать, совершенно ничего не слышать? И ведь не виновата – вон голову опустила, а слишком короткая челка даже не закрывает глаза. И никогда не скажу, что не нравится такая челка. Вернее, даже не не нравится, а просто не могу заставить себя как-то к ней отнестись, а раньше бы возненавидел.

И я помню о ненависти.

Лучше ненависть, чем вот это обрюзглое, тупое равнодушие. Не разозлился даже, про Башлачева тише заговорил.

– Ну хорошо, скажи мне. Скажи, раз так хочешь.

– Ему просто надоело, что они бесконечно приходили, рылись в его черновиках. В книгах. Представляешь, как это – ты что-то делаешь, пишешь, но тебя ни на секунду одного не оставляют?

– По-твоему, вас тоже постоянно контролировали? Лиса? Отряд?

– Да. Да. Я тогда думал, что это просто случайные люди возле лагеря появлялись, может, туристы какие, я сейчас думаю –

– Тише. Об этом-то точно не стоит.

– Как хочешь. Раз так боишься.

– У меня ребенок. Вообще-то и у тебя.

Чуть было не спрашиваю – какой ребенок, ты чего?.. Одергиваю себя, заставляю себя почувствовать нестерпимый стыд. Но Женя словно и не была никогда ребенком. Маша чувствует, меняет тему.

– Но странно, что ты до сих пор помнишь какую-то девушку, которую встретил в метро. А помнишь день, когда мы впервые встретились?

– Помню.

– Наверняка помнишь гораздо хуже. Для тебя случайные встречи с теми, с кем никогда больше, – важнее, значимее.

Хоть это и тридцать лет назад было. Ты что же, мне сейчас об этом хочешь сказать? Когда мы давно уже друг другу не принадлежим – как жена и муж, как те, кем когда-то сделались?

– Ну подожди, ну пожалуйста, Маш. Я же ничего плохого. Я только Сашу вспомнить хотел. Только тогда у нас о нем нельзя было говорить, его песни не нравились Лису, разудалые слишком, лишенные тонкости.

– Ведь ровесником Жени погиб, правда? – Она сдается, соглашается.

Правда. Кажется. Я никак не могу посчитать, не складываются цифры, не укладываются даты, даже простое – сколько вот Маше лет? Кажется, она на первом курсе училась, когда мы познакомились, но то когда было, а сейчас? Сорок пять? Сорок шесть?

Отжил я свой век, да не так, как человек

– только это ему и нравилось, кажется.

Пойду в монастырь, там буду я жить.

Он и на суде так сказал – кабы бог простил, а женщины в зале закричали, заорали, бросились, милиция едва сдержала. Нельзя же про бога, ну. То есть можно, но самим по себе, частным порядком, а не где-то в государственных учреждениях, при всех. Даже и думать сейчас такое небезопасно, но я верю, что мои мысли за последнее время хорошо привыкли становиться беззвучными, так что можно немножко подумать. Бросали что-то в него, я разглядел – окровавленные платки, многих даже вывели потом, но никаких штрафов не назначили.

Почему окровавленные платки, зачем они бросали окровавленные платки?

Какие-то родственницы Конунга? Я все время напоминаю себе, что он-то не интернатский был, что он просто ходил к Лису в Дом пионеров на секцию и что встретились мы впервые именно там.