Камни поют

Хочет, конечно, чтобы все неправдой оказалось, уже вижу. Хочет уйти, утащить мужа. Неужели переборол? Не радуйся, не радуйся, рано. Еще немного. Пока они не вышли из квартиры. Не подтвердили, что никакой другой проверки не будет.

Бялые улыбаются тоже.

– А когда милиция придет? А то мне тоже скоро в лагерь ехать надо, нехорошо Алексея Георгиевича одного бросать, на нем одном все пацаны…

– Да что, – машет рукой отец Вани, – не вызывали мы никого, сами хотели сперва узнать. Узнали, а Ванька… ну ты его и неженкой вырастила, получается. Не может сам минутку подумать, поставить себя на место детдомовцев.

Он встает, стряхивает с рук невидимое, не смотрит на жену.

Ванька, Ванька. А он никакой не неженка вовсе – как подтягивался, а! Но теперь его никто не ждет обратно. Даже не представляю, как бы мог появиться.

Мы не злопамятные, нет.

Просто –

Бялые уходят, извиняются даже, что не разулись. Но у меня тут нечего разуваться; да и Лис никогда.

Через двадцать минут заходится в плаче телефон в коридоре – вздрагиваю, не привык, только полгода назад провели. Не хочу брать трубку, хочу наконец-то позавтракать, разогреть тушенку, отрезать хлеба. Иногда ловлю себя на том, что скучаю по интернатским завтракам – каша, яйцо, масло на белом хлебе; иногда без масла.

Телефон все звонит.

Ну что, господи, что вам еще от меня?

Да, алло, кто это?

Там голос Лиса, бесцветный, далекий.

– Они ушли?

– Да.

– И что?

– Ничего.

– Лешк, не зли меня. Что – ничего?

– Они никого не вызвали, никакой милиции с собой не привели, никакой проверки не обещали вызвать. Все хорошо.

– Да? А Ваня?

– Не знаю, наверное, его вернут в лагерь, если захочет. Вообще об этом не говорили.

– Нет, Ваню в лагерь… Не надо. О чем же вы говорили тогда?

– О любви.

– Ну-ну. Когда успокоишься и будешь способен к нормальному диалогу – позвони тете Наде, я здесь.

– Ты же в лагерь шел?

– Ну да, а вдруг туда нагрянут? Мало ли, что они сказали, что проверки не будет. Я велел Айтугану некоторые бумаги сжечь, на всякий случай. То есть что говорю – этот самый случай очень скоро будет. Ты вообще соображаешь, что говоришь? В любой момент могут, я прямо не верю, что это все так просто закончится.

– А там кто остался?

– Айтуган. Я же говорю.

– И все?

– Про Даню ты знаешь.

Блин.

– Слушай…

Айтуган – мрачный, его не очень любят дети, не обращаются. Нельзя было на него одного оставлять весь Верхний лагерь. В Нижнем свои старшие, особо не знаю их даже.

– Ты слышал, что я сказал.

– Да. Но не понимаю, что ты делаешь у тети Нади. Она что, плохо себя чувствует?

– Перезвони. Позже.

И короткие гудки, разбитая больная голова. Где-то должен быть аспирин, он же все время рассовывает по углам, точно лисица, – всегда должен быть, всегда, даже в гостинице, в поезде, ночью. Нашел в комоде, белые нетронутые упаковки, аккуратно сложенные друг на друга. Запил водой из-под крана, потом стал варить кофе в маленькой кастрюльке – турку Лис так и не достал, хотя обещал, ну ничего, главное, что сама баночка почти полная.

Допиваю кофе и перезваниваю, ах черт, конечно же, перезваниваю, куда бы я делся. Здравствуйте, тетя Надя, да, вернулся, нет, не очень холодно, не замерз в пальто, конечно, рад; а позовите Алексея Георгиевича, пожалуйста. Никуда он не мог уйти, он в своей комнате ждет звонка. Постучите, скажите. Пожалуйста.

– Нет там его, Лешка. Не заперто, и не в ванную ушел, нет, он всегда, если в ванную, полотенце со стула берет, а тут все на месте, верхней одежды нет. Может, к вам в лагерь поехал?

– Не мог, тетя Надя, он сейчас совершенно не мог поехать в лагерь.

– Может, к тебе пошел?

– Вряд ли.

– Ну Лешка, ну он же взрослый человек – может, я не знаю, хлеба понадобилось купить, сигарет? Я же не слежу, пусть ходит. А вернется – уверена, что скоро вернется, – так и скажу, что ты звонил, он скоренько и перезвонит.

Да, тетя Надя, да, скажите. До свидания.

Повесил трубку, вкус кофе горько растекся по языку, не стек глубоко, остался снаружи где-то.

Бежать, искать, метаться по холодному городу, отворачиваться от ветра – а может, и нарочно идти лицом, – чтобы наказать себя, почувствовав, что такое?

Заставляю себя остаться, замереть, открыть окно. Через час ты позвонишь снова, говорю себе вслух, через час ты перезвонишь и спросишь тетю Надю, вернулся ли он. И она скажет – да, вот буквально пять минут назад вошел, руки моет. Сейчас возьмет трубку.

И тогда ты выдохнешь.

Тогда уйдет горький привкус. Тогда можно будет сварить еще кофе – немного, щепотку, не перебарщивая, понимая, как он достался и что больше не достанется, – снова ощутить вкус.

Замечаю, что так и не убрал от порога гитару, – они видели, ничего не сказали, хотя из-за нее явно не будешь больше доверять человеку, и не помогут белая рубашка, пиджак, второпях выскобленные бритвой щеки.