Камни поют

– Прекрати, тебя сейчас Елена отсюда вышвырнет и будет права. Вон туристы на подоконниках сидят, у них дети маленькие, нечего им такое слушать.

Дети, говоришь? Маленькие, да?

АХ, МАЛЕНЬКИЕ

ДЕТИ, КОНЕЧНО

МЫ ЖЕ ВСЕГДА ДУМАЕМ О ДЕТЯХ

В ЭТОМ ВСЯ ЖИЗНЬ

БЛЯ

Периферическим зрением вижу, как чей-то отец поднимается с подоконника, раздраженно косится в нашу сторону, расправляет на груди белую льняную рубашку. Потом берет сидящего ребенка, девочку в светлом сарафанчике, несет в сторону, к дороге. Наверное, хотели посидеть после моря, переждать полуденный зной, но тут, как оказалось, пьяные сидят, совершенно, совершенно не умеют себя вести, никого не стесняются, ругаются на всю закусочную.

СКАЖИ, А ОБ ЭТОЙ ДЕВОЧКЕ ТЫ ТОЖЕ ПОДУМАЛ?

Лис разворачивается – резко, всем телом – и, опрокидывая стаканчик с кофе и заливая все на свете сладко пахнущей, липкой жижей, бьет меня по лицу, несильно, но ослепляюще.

Пахнет кофе.

Жжет скулу.

Отпечаток остается – и, если посмотреть в зеркала, заметна печать, яркая, розовая, как больное мешающее лишайное пятно: наблюдал и такие, в интернате и в Отряде изредка, только в Отряде Лис, конечно, очень быстро брал это все под контроль, лечил пятнышки разноцветного лишая тоннами мази, что ему знакомая из больницы порекомендовала.

А вот в интернате пацаны часто забивали на мазь, и вот –

Кофе растекается по столу, капает вниз, на пол, забрызгивая мои светлые плетеные сандалии и шлепанцы Лиса. И почему-то неприятно удивляет: раньше он следил за собой, носил льняные костюмы и летние ботинки – и меня научил, – а теперь что-то сделалось, что –

Но только ведь ему жарко, плюс тридцать четыре, тридцать пять –

Кофе капает, и уже летит Елена с вонючей тряпкой, ругается на нас, велит встать, наскоро протирает: вначале столик, потом под ним, бросает тряпку на ведро.

– Надеюсь, ты этой тряпочкой потом не будешь больше никакие поверхности тереть, – говорит Лис.

– Тебя забыла спросить, – громко, но не зло, – ты своего пацана давай где-нибудь не прилюдно воспитывай. Взял моду.

– Ну прости, – улыбается, улыбается, улыбается, – мы больше не будем.

– Мне двадцать четыре года, – так, чтобы и она услышала, но, больше не замечая нас, уходит за стойку.

Мне двадцать четыре года.

– Ну и что? Вот что ты этим хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что не должен был так расстраиваться после твоего ухода.

– Иди в зеркало посмотрись, – вдруг говорит он, – а я еще у Леночки бурды попрошу. Вот все изменилось, пока меня не было, а кофе прежний. Мерзость. Но делать нечего.

И я иду – не в туалет даже, тут нет нормального, – а в закуток с капающим краном и кусочком зеркала. Ага, вон он почему это: выступило немного крови под носом, намочил руку, стряхнул капельки. Выступают снова, опять убрал. Так стоял долго, пока не прекратилось.

Возвращаюсь, а Лис с новым стаканом сидит. И только сейчас заметил, что он достает из-под стола маленькую бутылочку коньяка и подливает тихонечко в стакан, а тот мерзкий запах не был только запахом кофе.

К переносице притронуться больно.

М-да, на кого и похож только.

– А ты алкаш, – кидаю в лицо, как старый лист, как смятую газету.

Как старый лист,

как смятую газету.

Раньше бы не решился, не подумал даже.

– Давай-давай, отведи душу, – не смотрит, – ты говори, не стесняйся, все равно мы уже всех распугали. Ну? Алкаш, кто еще?

Мне вдруг хочется остаться одному, вернуться в квартиру, лечь на балконе, куда еще в начале лета вынес матрас, маленький столик, купленный по случаю в комиссионке.

– Ну ладно, я пойду, – скучно говорю. Вдруг сделалось скучно.

– Куда?

– А что, мне обязательно нужно на это смотреть? Ты и сам с собой неплохо справляешься, тебе с собой интереснее.

– Если ты перестанешь орать матом и вести себя как черт знает кто, я могу попробовать объяснить.

Вот сейчас.

Сейчас он скажет.

Хочу, чтобы сказал.

Не хочу, чтобы говорил.

Все началось с Ванечки Бялого. Пожалуй, нужно о нем. Только не знаю…

– Может быть, мы просто пойдем в более тихое место? Ты ведь все еще в штабе живешь?

– Да. – Отворачиваюсь.

– Так пойдем, что же мы?

Он уже и забыл, что это штаб в моей квартире, не наоборот. Впрочем, я никогда ее и не считал по-настоящему своей.

И, когда мы уже заходим, стоим на пороге, я оборачиваюсь и говорю, в первый раз глядя ему в глаза, а не куда-то в пол, – вот, Алексей Георгиевич, познакомьтесь, пожалуйста, это Маша.

И ты поднимаешь глаза от книги.

* * *

– Не думаю, что на самом деле читала.

– Да и что могла бы читать в той квартире?

– Был Стивенсон, но никогда не любила приключения. Наверное, я жарила гренки с сахаром и молоком, и чад стоял над плитой, поднимался на кухне к потолку, уплывал в коридор.

– С чего бы тебе жарить гренки, ведь мы же не утром пришли, а в разгар дня? Пока посидели в «Елене», пока дошли – тоже не ближний свет. А гренки утренняя еда.