Камни поют

– Я был далеко… – Смотрит в сторону, глаза туманятся. – Слушай, Лешк, ты не против, если я немного вздремну? Вот здесь, на краешке. Надеюсь, не очень стесню. Я не спал двое суток и, откровенно говоря, толком не соображаю.

– Конечно, – становлюсь заботливым, нервным, – конечно, сейчас тебе Маша постелет, и не на краешке, ты не волнуйся, мы в другую комнату пойдем, теперь у меня – у нас – обе комнаты, тебе никто не будет мешать. Может быть, вначале все-таки поешь? Сейчас –

– Да нет, я правда –

Но дожидается Машу, ложится по-человечески, раздевается. Зачем-то не ухожу в этот момент, а он вдруг поднимает голову, наполовину расстегнув светлую мятую рубашку с застывшим темным под мышками, и говорит:

– Что-то ты в талии раздался, прости. Такой тоненький был всегда, даже странно. Маша не разлюбит?

– Не должна, – холодно, собранно.

– Нет, правда, такой был оловянный солдатик, высокий, легкий. И ведь тебе сколько лет – двадцать восемь всего только?

– Двадцать девять.

– Ну это все равно. Двадцать девять лет, что же дальше-то будет?

Хотел огрызнуться – мол, на себя посмотри, похож на бомжа, пахнет от одежды, от тела, и тем неприятнее, что не попросился в ванную, даже руки не помыл после вокзала, после всего, какой же ты Лис после этого, но как-то даже пожалел, промолчал.

– Посмотрим, что будет. Спи.

И я выхожу в коридор, дверь прикрываю плотно: в комнате светло, но знаю, что он умеет спать со светом. И с шумом, звуком.

И когда плачут совсем рядом.

– Это и есть твой учитель? – спрашивает Маша.

– Давай гренки полотенцем накроем, поест, когда проснется. И хорошо бы еще что-то посущественнее сварить, не знаю… Он вроде раньше любил суп с вермишелью, такой, знаешь, совсем простой, на искусственном курином бульоне.

– На каком еще – искусственном? – смеется, прыскает, в глазах солнечно-солнечно. – Нет такого, я точно знаю… Леш, а поехали купаться? Всю неделю в комнате с белым потолком просидела, хотя и музыка звучала. Тяжело. Поехали?

– Слушай, – отвожу глаза, помню, что отвожу, отвожу, отвожу, – я не могу его вот так здесь оставить.

– А что произойдет? Ну, поспит человек, проснется, а мы записку напишем, мол, еда на плите, яйца в холодильнике, чай в чайнике заваренный есть, но вообще можно и новый… Поест, отдохнет, а там мы и вернемся, не целый же день.

– Нет. Понимаешь…

Сам не понимаю.

– Вдруг он опять уйдет?

– Куда?

– Не знаю. Но вот представляешь: я возвращаюсь, а тут никого. Я не смогу снова как тогда, в январе. Не смогу бегать по причалам. Ты знаешь, я тогда очень сильно простудился, воспаление легких было. Побежал в пиджаке, а там еще и снег пошел, мелкий такой, мокрый. Он летел в море, ложился на застывшие волны. И, кажется, они его держали, волны, снег не таял, волны были холоднее снега. Может такое быть?

Маша пожимает плечами.

– Ничего, если поедешь одна?

– Поеду, конечно. Что уж там. Слушай, а ты сможешь Женьку из садика забрать?

– Смогу, конечно. А что? Разве не вернешься до вечера?

– Вернусь, но мне нужно будет разобрать несколько произведений к отчетному концерту. Понимаешь, они там, в музыкалке, предложили мне сольно сыграть. А то все аккомпанируешь детям, и это хорошо и нужно, но…

– Это же отлично. Ты не говорила.

– Хочу искупаться и работать, работать. До ночи буду сидеть, пока соседи в стенки стучаться не начнут. Хорошо все-таки, что Женька спит как маленький медвежонок – не слышит, знай сопит себе, – смеется.

И хочу обрадоваться, и надо было обрадоваться, но не могу.

И она едет одна, а я жду в комнате пробуждения Лиса. Не читаю, не пытаюсь, не отвлекаюсь от себя, своих ощущений.

Вернулся.

Сколько представлял? Его слова, мои слова?

Потом и этого становится мало, захожу тихонечко – он не проснулся, отвернулся к стенке. Сажусь в кресло, наблюдаю, чтобы точно ничего не упустить.

* * *

На самом деле я не боялся, что он уйдет. Он едва на ногах стоял, сам пришел ко мне, свернулся, как кот. Знал, что накормят, снова полюбят. А просто представил, что все увидят мое другое, изменившееся, изменившее мне тело на пляже, – затошнило. Пузо отвисшее, толстые, раздавшиеся ляжки. Как он сказал – раздавшиеся? Да, кажется, так.

– Ну уж. Ты вовсе не такой уж и толстый. То есть тогда не был, я бы обратила внимание, а ты разве слышал – от меня?

– От тебя – нет. Но ты же хорошая, добрая девочка, разве скажешь? Я хотел дать тебе время вечером, побольше времени, не грузить ничем. Помню, как ты радовалась, когда мы наконец-то смогли привезти на квартиру старенькую расстроенную «Лирику».

– «Лирику» разве? Мне казалось, что это была «Заря».

– «Лирика». Точно помню. Аккуратная золотистая надпись, Л с завитком.

– Не знаю, это ведь я играла, не ты. Как запомнил надпись?

Он проснулся в половине четвертого.

1993

Он просыпается около четырех, не вскакивает сразу, лежит в постели тихо, прислушивается. Подаю голос, чтобы не пугать: здесь, я здесь, все хорошо.

– Лешк? Напугал меня. Я подумал, что кто-то…

– Ну кому еще здесь сидеть? Стерегу вот тебя, чтобы не утащили. – Улыбаюсь, успокаиваю улыбкой: как животное.