Камуфлет

Кирилл Васильевич исполнял старинную пьесу, что-то восемнадцатого века. Закрыв глаза, отдался музыке самозабвенно. Смычок летал, ускоряясь до бешеного галопа. Скрипка восторженно пела о первых молниях и грозах мая, как вдруг что-то хрустнуло, хлопнуло, и мелодия оборвалась на вздохе.

Меншиков замер и повалился на пол мешком.

Августа 7 дня, лета 1905, ближе к одиннадцати, +19 °C Набережная реки Фонтанки

…И полной грудью вдохнул ночную прохладу. В этот час набережная пустынна. Далекие огоньки фонарей, темные силуэты барж, шлепки волн о гранит, свежий запах воды — все навевало покой. И сам он был спокоен; сердце его билось ровно, как у человека, решившегося на что-нибудь опасное.

Ротмистр Модль позволил себе прийти в условленное место раньше. Его одинокая фигура вблизи Египетского моста виднелась издалека. Но некому было разглядеть, что творилось в его душе.

Всю жизнь он делал карьеру трудом и потом, имел сильные страсти и огненное воображение, но твердость спасала его от обыкновенных заблуждений молодости. Попасть в жандармское училище без связей, богатых родителей и покровителей почти немыслимо, но ему удалось. Получив отличный аттестат и лучшие рекомендации, он был отправлен в глухую провинцию, в Харьковскую губернию, и приготовился долго и тяжко выкарабкиваться в столицу. Тут единственный раз повезло.

Его заметил Герасимов, сделал помощником, обещая быстрое продвижение.

Любая сделка требует оплаты. Модль заплатил тем, что стал нерассуждающей машиной, готовой выполнить любой приказ. Его так боялись, что никто не знал по имени-отчеству, а только по чину и фамилии.

У него не было друзей, семьи, привязанностей, но зато служба поднимала все выше и выше. В службе видел он смысл и предназначение, не считая, сколько чужой крови пришлось пролить ради этого.

Но недавно его посетила странная мысль: а что дальше? И вторая явилась незамедлительно: ради чего юноша, полный идеалов, стал холодным исполнителем приказов? Ответов не нашлось. Он понял, что был и останется пешкой, цена которой воля его хозяина. Пока нужен — привечают, но случись что, случайный поворот интриги — и прощай ротмистр. Им пожертвуют не раздумывая. К тому же он знает слишком много лишнего. Никому дела нет, какие нерастраченные силы клокочут в его душе. Какой ум и умения еще не выказали и четверти своих возможностей. Он достиг начертанных пределов, дальше — стена. Все сокровища его таланта, наполеоновский размах, обречены пропасть даром. Так отчего же не рискнуть всем, чтобы обрести несравнимо большее? Отчего не шагнуть на Аркольский мост? Отчего не сломать шею за мечту? Отчего не пожертвовать собой ради страны, который ты не нужен?

Так раздумывал жандармский ротмистр с репутацией безжалостного монстра и взглядом кобры, от которого цепенели слабые сердца.

Кто-то нахально дернул за рукав. Модль обернулся. Шмыгая носом, топтался мальчишка лет десяти, босой, в дырявом картузе.

— Эй, дядя, ты Васильев будешь, что ли? — спросил он грубым мужицким баском.

— Я, любезный. — Ротмистр обменял серебряный рубль на мятую бумажку, выуженную из грязной ручонки. Петербургский гаврош проверил чекан зубом и, сверкая пятками, исчез в темноте.

Модль подставил листок к неверному свету фонаря. Послание гласило:

Твоему недугу готово лекарство. Найдешь в прежнем месте.

Пользуйся незамедлительно. Наш друг выздоровел окончательно. Соседи не дремлют, но сильно нервничают. Береги себя.

Рафаэль.

Письмо он порвал и клочки отправил волнам Фонтанки, ленивым и покойным.

Августа 7 дня, лета 1905, около десяти, +19 °C Особняк князя Одоленского

Никто не шевельнулся. Джуранский посмотрел на Курочкина с немым вопросом: «Это что, собственно, такое?». Старший филер ответил взглядом: «А я тут при чем, кто из нас ротмистр сыска, в самом деле?» И оба уставились на своего начальника.

А Ванзаров безмолвствовал. Его разум пребывал в вязком оцепенении. Время текло сиропом.

Сразу и не поймешь: от чего приличный господин скорчился старой куклой, от чего лег на пол и прыгает, как в горячке. Штабс-ротмистр сучил по паркету каблуками лаковых ботинок скользким визгом. Руки болтались веревками, но левая намертво сжимала разодранную скрипку. Из горла его торчали куски резонатора с обрывками струн.

— Ротмистр, мать вафу, всех сюда! — рявкнул Родион Георгиевич и кинулся к телу.

Но помогать невозможно: осколки перебили вены, застряв глубоко. Стоит коснуться — из раны ударит фонтан. Каждый толчок крови близит агонию.

Меншиков задыхался. Вдруг веки дрогнули, глаза открылись, вполне осмысленно. Он собирал последние силы, стараясь что-то сказать. Но только хрипел, открывая по-рыбьи рот.

— Все будет хорофо, помофь близко, — прошептал коллежский советник.

Кажется, штабс-ротмистр улыбнулся, а может, боль исказила рот.