Камушки

После обеда Гришу отпустили к себе обустраиваться. К его приезду протопили печь, помыли пол, и в мастерской сразу стало уютно. Гриша распаковал свой скромный багаж, холсты, краски. Ну что ж, вот он и дома. Юноша на самом деле чувствовал себя здесь дома, если может чувствовать подобное человек, с десяти лет собственного жилья не имеющий. Сучково стало ближе и душевнее, чем N: этот пруд с холодной водой, яблоневый сад, цветник, который они с дедом Макаром обихаживали, дровяник, где он так знаменательно жахнул себя по руке, мастерская, видевшая его прелюбодейства и слёзы покаяния, дом, исторически древний с дорогими сердцу жильцами. Здесь дышалось по-другому, думалось по-другому — так, как надо. Здесь он готов прожить всю свою жизнь, если… Дальше Гриша себя не понимал. Вот ведь, сбылась мечта: приехал-увидел-вздохнул (никто не заметил?) — услышал и… ему мало, хочется ещё и ещё — это мука, горькая и сладкая одновременно. Хорошо или невыносимо, когда Глаша рядом, легче ему или тяжелее в её присутствии? Он не может жить без неё и любить не имеет права — слово давал. Да даже если б не давал, всё равно не имеет. Что ж, раз уж случился такой ляпсус в его многогрешной жизни, нельзя показывать свои чувства. Как в больнице, когда он гнал её от себя, а потом уходил из палаты в дальний коридор и там стонал, прижимаясь лбом к холодному окну (думали, от головной боли). Почему-то Гриша совсем не думал, что Глаша может выйти за кого-нибудь замуж — и что ему тогда делать? Он думал лишь о том, как скрыть свою душу и перед ней, и перед её родителями. Это тоже глупо — не рассосётся ведь, но иного выхода пока не видел, а молиться не навык.

18

Жизнь шла своим чередом, Тимофей Макарович выкупил свечной завод в Грачкино и занялся реорганизацией объекта. Татьяна Андреевна, женщина деятельная, трудилась по благоустройству домашнего быта и шила внукам одежонку на лето, так как по натуре своей была рукодельница и собственноручное шитьё предпочитала купленному. Ещё с зимы они с дедом «заболели» идеей зимнего сада и сейчас пожинали плоды своего усердия, а также множили рассаду, хотя дед больше помогал указами и советами, чем практически — годы не те, но дух ещё бодр. Глаша училась, по субботам дежурила в больнице, ездила с матерью на великопостные службы (иногда Гриша составлял им компанию), а по утрам в воскресение разглядывала себя в зеркало, но потом вздыхала и убирала сие правдивое стекло в ящик стола. Гриша написал Тимофея Макаровича и Татьяну Андреевну, скомпоновал портрет, осталось попозировать Глаше. Он хотел её посадить на улице, но погода стояла холодноватая. Вплоть до Пасхи. По традиции поехали на ночную службу. У Гриши сохранились отрывочные воспоминания детства об этом празднике, но на ночной службе и крестном ходу он ни разу не присутствовал. Они опоздали и в храм не попали, остались стоять на улице. Сначала ощущались тяжесть, темнота и зябкость. Народу собралось много. Хозяин затерялся где-то в толпе, а женщины держались возле молодого, лица у обеих выражали ожидание и серьёзность. Сам Гриша ничего не чувствовал, но стоять возле Татьяны Андреевны и Глаши казалось приятным, он даже предложил им свою куртку, видя, как те топчутся на месте, пытаясь согреться, но они возмущённо отказались — им вовсе не холодно! Наконец распахнулись врата храма, из него потекла огоньками река таких же ждущих и серьёзных лиц. Пели: «Воскресение Твое…» Пошли крестным ходом. Пошёл и Гриша со свечой. И пока он шёл, что-то случилось с душой. Даже не заметил, как влился в реку общей молитвы: «Воскресение Твое, Христе Спасе…» — а в носу и глазах щипало-щипало…

19