Камыши

— Извините нас. Извините, — вяло пролепетал тот. — Ведь мы же встретимся хотя бы на том свете. — Он смотрел на меня неподвижным, бессмысленным и даже каким-то оцепенелым взглядом. — Но не говорите ей ничего. Пожалуйста. А я буду ходить на цыпочках, если ей надо. И даже снова изучать этот бентос, как она меня учила. Экскьюз…

Другой безуспешно старался взять у него магнитофон, уже обхватил за плечи, потряс, словно растормошил, и так, обнявшись, они снова поднялись в столовую.

Я попытался усмехнуться, глядя им вслед. В Ростове это был мраморный красавец. Но если он не муж Веры, то в таком случае кто он? Не на этот ли белый катер приглашал меня в Ростове Глеб Степанов?

Я медленно побрел назад, к повороту, замечая, что вокруг меня по какой-то странности словно исчезли звуки, а пролив стал самой обыкновенной да еще и мутной водой. Что означала эта дешевая комедия?

Я дошел до поворота и увидел, что Вера сидела, выпрямившись, сложив руки на коленях и, застыв, смотрела в какую-то точку моря, а моя папка лежала возле нее на лодке, раскрытая, брошенная.

Я сел рядом с ней. Она молчала, и я ощущал безразличие и даже какую-то отупелость от оглушающей обиды, от собственной беспомощности, что доверился ей, что поставил себя в зависимость от того, каким при ее воображении виделись ей лиманы, от того, что позволяли себе руки мальчишек, когда-то гонявшихся за ней по обрыву, и даже от того, кто были в Ленинграде ее соседки по общежитию и что предпочитали: жюльен в «Астории» за деньги чужого мужа или бутылку пива с начинающим художником в баре возле Казанского собора, где надо было к тому же отстоять очередь, и, возможно, под моросящим дождем. Я откинулся назад, протянул за ее спиной руку, взял папку, закрыл и положил себе на колени.

— Я прочитала, — вдруг произнесла она, не поворачиваясь.

— Так быстро?

— Да, я прочитала.

Она сняла туфли, поставила ноги на лодку и, найдя положение поудобнее, обхватила колени руками, зыбкая, как покачивающееся изображение в телевизоре. Моя встреча с этим бывшим каменным красавцем, конечно же, не просто недоразумение.

— Я должна вам теперь что-то сказать? — выговорила она. — Я знаете о чем сейчас думала?.. Какая нервная у вас профессия…

— Вы преувеличиваете, Вера, — сказал я. — Все куда проще.

— Как проще? — словно насторожилась она. — Я вам признаюсь, мне показалось, что эта история умирающего в лодке человека… старого человека… она не о смерти. Я читала, и мне все время хотелось, чтобы он произнес слово ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ, хотя, конечно, это не его слово… Для чего, для чего мы все живем? Он, я, все? Кто же мы, что мы? — Она говорила как будто самой себе. — Больное море — больной Степанов. Я не знаю, умышленно ли это сделано, но я для себя решила… я поняла… Я поняла: если море будет живое, значит, не напрасно жил Степанов. И для меня все время звучало, звучало это слово: ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ. И я тоже как будто сидела в той лодке, такое я ощутила желание дослушать этого старика до конца. Он весь в мыслях о море. Как море — так он. От этого вся его жизнь чиста… Вот этот его сон, когда он во сне видит Назарова…

Эх ты, боже мой, до чего же пригодился бы нам сейчас самодельный облупившийся рыжий катер-теленок, чтобы я на своем лице почувствовал ее развевающиеся волосы, чтобы мы пронеслись, пропрыгали вдоль этого побережья, переполошив всех чаек, а волны от катера, шипя, наползали на песок, а потом мы вышли бы, обнявшись, насквозь пропитанные и пахнущие морем, и высушенные тем воздухом, который заполнил бы нас целиком, и, пошатываясь, побрели, чтобы свалиться на землю! Как же нам повезло, что это осень, что берег совсем пустой, а закат еще сочней, чем обычно! И даже уже не закат, а догоравшая над противоположным берегом узкая багряная полоса.

— И не знаю, я не знаю, что еще сумела вычитать, — сказала Вера, опустила ноги, как-то машинально поймала ими туфли, но тут же снова сняла их. — Вы дали этому человеку право страдать. А это значит, что он человек глубокий. Он обладает этим достоинством. Разве мы… Ведь каждый из нас… Бывают ошибки, за которые, наверное, уже нельзя расплатиться. Ему надо выстрадать свою правду, чтобы она стала настоящей. И правда, и любовь. Вот именно выстрадать, чтобы понять себя, чтобы очиститься, вот как этот старик в лодке. Вы ведь дали ему это качество как награду?

Я кивнул, осознав, что она вычитала в рукописи что-то очень свое. В голове у меня по-прежнему была эта встреча с человеком, который размахивал магнитофоном.

— И знаете, Виктор Сергеевич… Ведь знаете, какой всегда хочется книги? Такой, которая помогала бы… Нет, не просто жить, а жить душой. Верить, что человек может жить душой… Так надо, даже если это почему-то наказуемо…