Канахкон

- Мне нехорошо, крошка Пьерри, - невнятно ответила она, не оборачиваясь, - мне надо немного передохнуть. Я уже не такая шустрая, как бывало… Вечером я тебе все расскажу, детка. И про наших предков, и про твоих папу и брата…

Как бы мне ни хотелось, я не стал тревожить ее расспросами. Успеется. Вместо этого я проводил ее до дверей спальни и вернулся в нашу с Анри комнату. Распахнув одну из створок окна, я высунулся по пояс наружу и огляделся. Стоял чудесный летний день – яркий, как картинка. Озеро лежало передо мной – круглое, сияющее, тихое и знакомое. Совершенно не похожее на то, что было в тот последний день. У деревни я разглядел какое-то сборище. Индейцы притащили на берег здоровенный древесный ствол и теперь в несколько пар рук деловито его обстругивали и обтесывали. Женщины и дети радостно несли хворост и сооружали высокий костер. Кто-то пел, кто-то плясал, кто-то вел за рога упирающегося жирного пёстрого козла. Я улыбнулся довольный, что мое дурацкое утреннее вторжение не оставило и щербинки на безмятежном укладе жизни. Впрочем, желания заявиться туда вторично не возникло.

Я оставил окно открытым и принялся разглядывать фотографии. Некоторые хватали за душу, другие оставляли равнодушным. Долго я глядел на фотографию мамы, держащей в руках полную ежевики соломенную шляпу. Это мне снилось перед отъездом. Такой маму я не знал. Или не помнил. Первое, что я сознательно о ней помнил, это заливающий лобовое запотевшее стекло ливень. И ее лицо, подсвеченное огоньками приборной панели и словно копирующее стекло – безучастное на вид, и при этом залитое слезами.

Я провел ревизию прикроватных тумбочек, но не нашел ничего интересного. Бесконечные фотографии озера, снятые с разных ракурсов, и наши старые игрушки – в основном выцветшие пластмассовые фигурки индейцев и зверей. Я заглянул в платяной шкаф. Из одежды там висел только чей-то новенький индейский костюм, остальное пространство было заполнено обувными коробками, битком набитыми маленькими кассетами от старой видеокамеры. В одной из коробок обнаружилась и сама камера.

Виситасьон я нашел на кухне, разделывающей большой кусок ягнятины, и кашлянул, привлекая ее внимание.

- Мне надо посмотреть кое-какие записи, - произнес я, указывая на камеру, которую вертел в руках.

- Дом. Нет. Электричество, - отрывисто произнесла она, глядя на меня с угрюмой враждебностью. Очень мне не понравился этот взгляд, одновременно опасливый и жалостливый. Словно она глядела на какое-то смертельно ядовитое пресмыкающееся, испускающее последний дух – уже не представляющее опасности, но по-прежнему противное. Люди на берегу смотрели на меня в точности так же. Раздраженный этим взглядом я ответил жестче, чем хотел бы:

- Я не слепой. Вижу, что ты моешь посуду в тазу, а воду греешь на дровяной плите! Батарейки! Мне нужны ба-та-рей-ки!

Женщина несколько секунд молча глядела на меня. Я уже уверился, что следующим ее заявлением будет «Дом. Нет. Батарейка», но вместо этого она нехотя кивнула в сторону дальнего шкафа и отвернулась обратно к разделочной доске. Сунув нос в шкаф, я облегченно улыбнулся, найдя несколько упаковок с разнокалиберными батарейками, а через десять минут уже сидел в старом бабушкином кресле-качалке и просматривал записи. Их было очень много, и большая часть касалась наблюдений за племенем. Ритуалы, свадьбы, похороны, охота, рыбалка, разделка туш и рукоделие. Комментирующий голос за кадром своей манерой повествования старательно подражал Дэвиду Аттенборо, и я пришел к выводу, что записи делал какой-то историк. Из тех, что когда-то в избытке квартировались на вилле и собирали материалы для диссертаций или документальных видео про жизнь первобытных американских народов.

Впрочем, эти записи мне скоро приелись, и я стал методично отыскивать наши семейные хроники. К счастью, таких тоже было немало. Вот мама снимает и комментирует, а папа учит меня плавать – держит на вытянутых руках и направляет мое суматошное барахтанье. Я и не подозревал, что умею плавать, пока не посмотрел эту запись! Или вот я сижу на табурете в освещенной лишь несколькими свечами хижине, а Анри и Ватер заплетают мне косы. За кадром раздается мамин смех и папино ворчание: «Вы на него еще юбку наденьте и дайте в руки куклу!».

- Люди Кремня плетут косы, – спокойно отвечает Ватер, вплетая мне в волосы маленькие перышки.

- Мои пацаны – не люди кремня, - шутливо возмущается отец, но Ватер лишь сухо улыбается.

- Зато посмотри, какой из Пьера получился хорошенький Гайавата! – хохочет на заднем плане мама.

Я провел рукой по моей роскошной гриве. С тех пор, как мы остались вдвоем, и вплоть до моего совершеннолетия, мама отметала любые мои возражения и стригла меня очень коротко. Отпустить, наконец, волосы я смог только лишь когда она заболела. Удивительно, что когда-то она так легко относилась к моему желанию иметь длинные волосы!