Кандалы

— Ну, брат, Некрасову, пожалуй, и подражать-то не всякий сможет! Ты когда это столько успел написать?

— В деревне писал. А здесь — когда же?

«Граф» воодушевился.

— Вот что, ребята! вы, я знаю, слышал, — народ литературный, читаете много! Клим, оказывается, стихи пишет! У Левитова тоже стих легко идет! Давайте попробуем рукописный журнал издавать — специально для нашего института? А? Вот идея!

— А что ж! — отозвался Вукол. — Журнал — это дело! Стихи я не пробовал писать, но статьи и я могу! Фита! Ты как?

Фита взъерошил свои крепкие, густые волосы.

— Я — возьмусь переписывать: вы — сочиняйте, а я — набело! редактором ты, Вукол? или «граф»?

— Ну, какой я редактор? — возразил «граф». — Я издатель! Всех вас сорганизую! Вот теперь вечеринку устраиваю — литературно-музыкально-вокальную! Декламация будет, пение, чтение и, конечно, выпивка!

Накинув пальто и надев широкополую шляпу, «граф» удалился, тренькая на гитаре и напевая звонким тенором:

Скинь мантилью, ангел милый,
И явись, как майский день.
Сквозь чугунные перила
Ножку дивную продень!

* * *

«Граф» жил позади монастыря, рядом с монастырским кладбищем, в большом одноэтажном деревянном доме, чрезвычайно запущенном, вроде заброшенной усадьбы, с заколоченным парадным подъездом. Черный ход вел через пустынный двор прямо в громадную угловую комнату с широким видом на Волгу и Заволжье. Это была не комната, а целый концертный зал, почти пустой, со старинными венецианскими окнами, в нижней их части выбеленными мелом, с полукруглой фрамугой верхних стекол. Остальные комнаты, тоже большие, представляли собой склад инвентаря и всякой рухляди, загрузившей их почти до потолка.

«Граф» жил вдвоем с матерью — сгорбленной седой старушкой. Вопреки своей разгульной и безалаберной жизни он, повидимому, был нежно любящим сыном. Получая от своей станицы стипендию, «граф» от чьего-то имени числился заведующим или хранителем этого необитаемого дома. Лучшего помещения для нелегальной вечеринки нельзя было придумать.

В комнате, кроме обеденного стола, дряхлой кровати, гитары на стене и полдюжины стульев, было еще несколько длинных некрашеных скамеек, заимствованных из «инвентаря». На столе ярко горела большая хорошая лампа, тоже инвентарная, освещая на нем торжественный «буфет» вечеринки: графин водки, пустые рюмки, стаканы. Под столом стояла корзина пива. Старушка подавала закуски и тарелки на стол.

Комната была полна, но вечер еще не начинался. Слышался гул общего говора. Публика собиралась.

«Граф» в чистой сарпинковой рубахе с пояском ударил в сковороду. Гости заняли все места для сидения — в том числе и кровать.

Вышел Хохлаченко, похудевший и побледневший после тюрьмы и суда.

Он оперся руками о стол и начал свою вступительную речь:

— Когда я поступил в институт, он еще представлял неразрушенный очаг старинных наших вольностей, завоеванных предыдущими поколениями учащейся молодежи. Прежний директор был либерал, о нем с любовью и сожалением вспоминают все, кто при нем учился.

Учителя держали себя в тон директору, разговаривали с нами по-товарищески, даже участвовали в наших домашних пирушках и говорили чуть ли не революционные речи. У нас свободно существовали кружки саморазвития. Мы, не таясь, как теперь, собирались на общие чтения, интересовались литературой, экономикой, политикой. Выходя в жизнь по окончании курса, знали много больше, чем полагалось по программе нашего института.

Теперь — вы сами знаете — этим вольностям наступил конец: сверху принимаются меры, чтобы подтянуть не только наш институт, но и всю вообще учащуюся молодежь в государственном масштабе. Год назад либеральный директор заменен более подходящим, бездушным формалистом и бюрократом, который, как вы видите, принялся за дело подтягивания института. Прежде всего он начал — казалось бы беспричинно — исключать наиболее взрослых и развитых, не подчинявшихся новым правилам, вроде запрещения брать книги и журналы из общественной библиотеки, не выходить из дому позднее девяти часов по вечерам, не устраивать собраний, не поддерживать знакомства с уже исключенными, обязательно посещать церковь и не петь никаких песен. У него на подозрении каждый, кто хорошо учится и серьезно стремится сеять в народе «разумное, доброе, вечное». Хотят это искоренить, сделать отбор, базируясь на наиболее невежественных, тупых и покорных.

За соблюдением этих строгих правил обязаны следить учителя, классные наставники, то есть выполнять шпионские функции.

Таким образом, прежние свободные товарищеские отношения с преподавателями испорчены: явилась взаимная подозрительность и плохо скрытая вражда, хуже всего, что это произошло с теми самыми нашими наставниками, которые при старых порядках либеральничали и дружили с нами.