Хотя сам Кант больше не был прежним великим собеседником, у него, по-видимому, все еще случались просветления. Летом 1798 года богослов Иоганн Фридрих Абегг (1765–1840) посетил Кёнигсберг во время путешествия, которое привело его в большинство важных культурных центров Германии. Он вел подробные записи, и из них мы можем получить некоторое представление о том, насколько разнились мнения о Канте в Кёнигсберге (и в других местах) в то время. Герц, которого Абегг посетил в Берлине, восхвалял характер Канта, эксплицитно противопоставляя его «кантианцам», – из которых не вышло ни одного достойного человека[1534]
. Все друзья, знакомые и студенты Канта в Кёнигсберге, казалось, были согласны с этим суждением, но некоторые говорили, что он плохо воспринимает критику. Другие, например Пёршке, отмечали, что Канту не хватало доброжелательности или желания помочь. Шеффнер критиковал Канта за то, что тот был недостаточно великодушен в своем заявлении о Гиппеле. Зачем он сказал о конспектах лекций, которыми воспользовался Гиппель? Разве он не мог просто сказать, что Гиппель его друг?[1535] Бок тоже считал, что Кант создал впечатление того, что Гиппель украл его идеи, что он «бесчувственный» человек, которому «нельзя позволять говорить о дружбе и любви»[1536]. Дойч подчеркивал, что Кант был близким другом Гиппеля, «если кого-то вообще можно было назвать другом Гиппеля»[1537]. Гиппель и Кант были «великолепным развлечением»[1538].Боровскому не нравилась философия Канта[1539]
. Пёршке предпочитал Фихте и утверждал, что «Кант больше не читает собственные труды; не сразу понимает, что он написал раньше… [и] его слабость заключается в том, что он повторяет все, что ему говорят»[1540]. Любопытный старик – сплетник. Краус и Кант все еще находились в ссоре. Они больше не виделись, и когда им приходилось сидеть в компании за одним столом, они старались сесть подальше друг от друга[1541]. У Крауса, которого Фридлендер называл немецким Бейлем, «был не самый лучший характер; он подло себя вел по отношению к Канту»[1542]. Краус утверждал, что Гаман считает, что Бог вдохновил Спинозу на его труды[1543]. Кант на самом деле не верил в Бога[1544]. Рейнгольд сделал далеко идущие выводы из вопроса о том, на что мы можем надеяться, но Кант на самом деле считал: «Ничему не верь, ни на что не надейся! Исполняй здесь свой долг, вот как должен звучать ответ на кантовском языке»[1545].Рассказы Абегга также дают некоторое представление о темах разговора за обеденным столом Канта. Очень мало разговаривали о философии вообще, не очень много о готовящихся в то время кантовских публикациях («Антропологии» и «Споре факультетов»). Велись некоторые разговоры о науке (например, минералогии и физиогномике), но больше о людях в Кёнигсберге и других местах (например, о Гамане, Герце, Гиппеле, Рейсе, Шмальце, Штарке и Фихте). О последнем говорили, что он усыновил в Кёнигсберге незаконнорожденного ребенка. Много говорили о повседневной жизни (о чае, курении трубки, о табаке, вине и угле), но большая часть разговоров касалась политики[1546]
. Канта интересовали большинство актуальных политических идей и событий; и обо всех у него были четкие представления. Критически обсуждались Франция, Россия и Англия. Гражданское положение евреев и отношения между сословиями интересовали Канта не меньше, чем вопрос о том, нужен ли король. Шульц, его комментатор, занимал по последнему вопросу более радикальную позицию, чем сам Кант, но Кант при этом в высшей степени симпатизировал Французской революции. Так, Йенш заметил: «„Мы видим. бесчисленные последствия крестовых походов, Реформации и т. д., и что они по сравнению с тем, что мы видим сейчас? Какие последствия будут иметь эти события?“ Кант ответил: „Великие, бесконечно великие и благотворные“»[1547].