Кант. Биография

Хоть Кант и не был революционером в вопросах гендера или пола, он был нонконформистом в вопросах религии. Это снова показывают события 1759 года. Гаман, входивший в круг знакомых Канта по крайней мере с 1748 года и близкий к нескольким кантовским друзьям, уехал из Кёнигсберга в 1752 году. Проработав несколько лет домашним учителем и набрав немалые долги, он поступил на службу в дом купца Беренса в Риге. К тому времени за годы учебы в Кёнигсбергском университете он успел стать одним из ближайших друзей Иоганна Кристофа Беренса (1729–1792). В 1757 году его по службе отправили в Лондон, где его подстерегали сплошные неудачи и где он растратил еще больше денег и жил чрезвычайно беспорядочной жизнью. Он даже близко сошелся с членами лондонского гомосексуального сообщества. Наконец, охваченный чувством вины, он утратил все свои прежние нравственные и религиозные убеждения. Идеалы Просвещения оказали на него в свое время сильное влияние, но теперь Гаман постепенно, борясь с собой, возвращался к вере в то, что Христос и церковь – единственное спасение не только для него самого, но и для всех. Это «обращение» часто описывается как пиетистский прорыв (Durchbruch) и имеет с ним некоторое сходство. Во многих отношениях, однако, это было скорее возвращение к ортодоксальной лютеранской вере, в которой Писание считается единственным авторитетом, а надежда на спасение исходит только от веры (sola scriptura и solafide). Когда Гаман в марте 1759 года вернулся в Кёнигсберг, после того как его «на удивление хорошо» приняли Беренсы в Риге (и после неудачного предложения руки и сердца их дочери), он был уже другим человеком. Он отказался от идей Просвещения, которые разделял с Беренсом, Линднером и другими, включая Канта, и вступил на путь самого бескомпромиссного фундаментализма, так что старые друзья теперь его не узнавали. Когда летом 1759 года Беренс приехал в Кёнигсберг, он подговорил Канта убедить Гамана отказаться от того, что в глазах мира могло только выглядеть сущей глупостью. 12 июля 1759 года Гаман писал своему брату: «В начале недели я был в компании господина Б. и магистра Канта в „Виндмюле“, где мы вместе обедали в тамошнем заведении. Скажу по секрету, наше общение лишено прежнего доверия, и нам пришлось прикладывать большие усилия, чтобы никак этого не выдать»[466]. Позже в том же месяце Беренс и Кант пришли к Гаману и попытались убедить его перевести несколько статей из французской «Энциклопедии», но безуспешно. Вместо этого Гаман выпалил письмо Канту, которое начиналось так:

Высокочтимый господин магистр,

я не ставлю Вам в вину того, что Вы являетесь моим соперником и пребываете неделями в обществе Вашего нового друга, тогда как он, как мираж, но более как ловкий лазутчик, пару раз лишь на короткое время показался передо мной. Обиду эту я Вам прощу, Вашему другу, однако, я не намерен прощать того, что он сам осмелился ввести Вас в интимность моего дела. Если в этой ситуации Вы являетесь Сократом и если поэтому Ваш друг хочет быть Алкивиадом, то Вам, как известно, для уроков мудрости необходим голос гения. И эта роль вполне подобает мне[467].

Далее в письме Гаман пытался убедить Беренса и Канта, что всякая последовательная философия должна вести к христианской вере, обращаясь в этом за поддержкой к Юму. Философия может привести только к скептицизму, а скептицизм ведет к вере. Разум был дан нам не для того, чтобы сделать нас «мудрыми», а чтобы мы осознали нашу «глупость и невежество» во всех вопросах. Юм утверждал, что мы не можем «съесть яйцо или выпить стакан воды» в отсутствие веры. Поэтому философия ведет к фидеизму.

Гаман употребляет здесь немецкое слово Glaube, а Glaube означает одновременно belief («вера» в смысле убежденности) и faith («вера» в религиозном смысле)[468]. Изобретательно (или извращенно) играя на этой двусмысленности, Гаман задает вопрос: «Если Юму для еды и питья нужна вера, тогда почему он отвергает свой собственный принцип, рассуждая о более возвышенных вещах, чем данные нам в ощущениях еда и питье?»[469] Позже он сказал, что был «полон Юма», когда это писал, и что именно Юм ему это показал. Это упоминание Юма с фидеистическим заключением было также прямой атакой на Канта, лекции которого как раз в то время получили от Юма новый импульс, но в совершенно ином направлении.