Кант. Биография

У Канта установились особые отношения с Кейзерлингами. Его попросили приезжать в имение и учить одного из сыновей[448]. Его забирал конный экипаж, и Краус сообщает, что на обратном пути у него было время на раздумья о различии между его собственным начальным образованием и образованием знатного человека. Он знал и других офицеров. Много позже, в 1789 году, он получил письмо от некоего Франца, барона фон Диллона, плененного австрийского офицера, который оставался в Кёнигсберге в качестве военнопленного по меньшей мере до 1762 года. Тот писал:

Какая счастливая случайность, я только что увидел Ваше имя в нашей газете и с особым удовольствием узнал, что Вы еще живы и пользуетесь благосклонностью Вашего короля. Я с радостью оглядываюсь на прошлое. Воспоминание о множестве очень приятных часов, проведенных в Вашем обществе, доставило мне истинное наслаждение. У господ Г. и К. и даже в наших клубах я помню тысячи острот, которые, не касаясь ученых вопросов, были очень полезны молодому человеку (каким я тогда был). Коротко говоря, доброжелательность и дружелюбие, с которыми ко мне относились, делают Кёнигсберг для меня ценным и незабываемым[449].

Кант свободно вращался в высшем обществе Кёнигсберга: обществе благородных офицеров, богатых купцов и двора при графе.

Кейзерлинги питали огромный интерес к культуре, особенно к музыке, а в их дворце была самая красивая мебель, фарфор и картины. Графиня интересовалась и философией, и когда-то даже перевела Вольфа на французский, что в значительной степени объясняет, почему Канта так быстро оценили и стали постоянно приглашать на обеды. На них Кант почти всегда занимал почетное место справа от графини[450]. Связь Канта с этой семьей продолжалась больше тридцати лет. Он испытывал огромное уважение к графине, которая была на три года его младше. После ее смерти в 1791 году в примечании к «Антропологии» он назвал ее «украшением своего пола». Между ними, конечно, никогда не было ничего романтического. Социальная пропасть между Кантом и графиней была слишком велика, чтобы даже подумать об этом. Однако графиня представлялась Канту тем типом женщины, на которой он вполне мог бы захотеть жениться, если бы это вообще было возможно.

В то время Кант стал образцом элегантности, блистал на светских мероприятиях умом и остроумием. Он стал «элегантным магистром» (ein eleganter Magister), человеком, который очень заботился о своем внешнем виде и чья максима заключалась в том, что «лучше быть дураком модным, чем дураком не модным». Наш «долг – не производить неприятного или даже необычного впечатления на других»[451]. В 1791 году датский поэт находил «отрадным, что Кант предпочитает несколько преувеличенную элегантность (Galanterie) небрежности в одежде»[452]. Он всегда следовал «максиме», что цвет платья должен следовать природным цветам. «Природа не создает ничего, что не радовало бы глаз; цвета, которые она соединяет, всегда точно соответствуют друг другу». Соответственно, коричневый сюртук требовал желтой жилетки. Позже Кант предпочитал смешанные (meliert) цвета. В рассматриваемый период он был больше склонен к расточительности, носил сюртуки с золотой оторочкой и церемониальную шпагу[453]. Он выглядел совсем не так, как его кёнигсбергские коллеги, тяготеющие к духовенству и пиетизму, – те ходили скромнее, в черном или, самое смелое, в сером[454].

Кант был очень привлекателен внешне: «Волосы у него были светлые, цвет лица свежий, а на щеках даже в старости был виден здоровый румянец». Его взгляд был особенно пленителен. Как воскликнул один современник: «Но где мне взять слова, чтобы описать вам его взгляд! Он будто соткан из небесного эфира, и сквозь него зримо сияет глубокий взор ума, огненный луч которого немного скрыт легким облаком. Невозможно описать завораживающее действие его взгляда и мои чувства, когда Кант, сидя напротив меня, вдруг поднял на меня свои опущенные глаза. Мне тогда казалось, что я смотрю сквозь этот голубой эфирный огонь в святая святых Минервы»[455].