И Кант погружается в замысловатое объяснение антиномий, утверждая, что каждая из двух частей антиномии неминуемо соотносится с рационализмом и эмпиризмом и попутно анализирует различные ошибки философов. Объяснение получилось изрядно сложным и породило не меньше комментариев, чем любой другой раздел первой «Критики». Кантовская приверженность к системе заставляет его сочетать аргументы разной ценности и качества. Однако за этой чрезмерностью скрыт один из наиболее остроумных научных методов, когда-либо вышедших из-под пера философа. Кантовское объяснение вдохновляло таких непохожих мыслителей, как Гегель и Эйнштейн, и мало кто не был поражен уровнем поставленных им проблем. Как все
Теология
Мы охарактеризовали первую и четвертую из кантовских антиномий. Последняя вплотную подводит нас к теологии и к дальнейшему предположению Канта о том, что сама идея
Последний тип доказательств, по Канту, «заслуживает, чтобы о нем всегда упоминали с уважением. Это самый старый, самый ясный и наиболее соответствующий обыденному человеческому разуму аргумент. Он побуждает к изучению природы, так же как он сам получает отсюда свое начало и черпает все новые силы (т. 3, с. 462). Более подробное объяснение привлекательности этого доказательства можно найти в третьей «Критике». Кант не был атеистом, огромное впечатление произвели на него юмовские посмертные «Беседы о естественной религии», вышедшие на немецком, как раз когда первая «Критика» готовилась к печати. Философа поразили мотивы, подвигнувшие Юма на написание этого сочинения, однако времени на анализ его аргументации уже не было (т. 3, с. 549). Юм предвосхитил собственную кантовскую критику рациональной теологии, хотя практически не коснулся доказательства через творчество, утверждая, что оно либо вовсе ничего не доказывает (поскольку не может быть точной аналогии между совершенством природы и совершенством искусства), либо доказывает существование некой силы, ничуть не более совершенной, чем сотворенный ею мир. Кант также не был удовлетворен доказательством через творчество. Однако, хотя он и считал его недостаточно убедительным, ему все же казалось, что оно выражает правильное ощущение. И потому он предпринял абсолютно новое толкование его, но уже в третьей «Критике».