Канун

Штрафник поспешно достал из грудного кармана большой, желтой кожи, бумажник, стал в нем рыться, говоря:

— Я комиссар Степного края. Вот документы. Потрудитесь взглянуть.

Он положил на стол несколько бумажек, заложил руки за спину и, снисходительно усмехаясь, смотрел на комроты.

А тот, не читая бумаг, отложил их в сторону, раздельно полувопросительно произнес:

— Ты комиссар… Степного… края?

— Да. Посмотрите документы, — раздраженно сказал штрафник.

— Стань, как полагается! Вынь руки из-за задницы! — вдруг гневно вскричал комроты звонким, задребезжавшим в стекле окна голосом.

Круто обернулся к комвзводу и, бледнея под смуглотою, сказал уже тихо и, как всегда, глухо:

— Чтобы больше не было разговоров о несдаче в цейхгауз обмундирования. Что это за новости? Я не узнаю вас, комвзвода один.

Тот молчал, красный до слез.

— Выдать ему, — указал комроты пальцем на штрафника, — лапти, порты и усе, что полагается. И послать его у нужники очки чистить, ибо потому что он не просто красноармеец, а комиссар-дезертир плюс подозреваемый в конокрадстве.

— Послушайте… — начал штрафник.

— Инцидент исчерпан, — спокойно перебил комроты, но, подумав секунду, добавил еще спокойнее. — Для первого раза очки с вас снимаются, пойдете на огород полоть гряды, но у дальнейшем не козыряйте. Мы козырей не любим — они нам не у масть. Ступайте!

И он кивнул головой.

8

Как и предполагал комроты шестнадцать, штрафник Сверчков доставил ему и комиссару много хлопот.

Сверчков списался с женой, живущей в Петрограде, и она привезла ему его документы, по которым выяснилось, что зарайский мещанин, пекарь по роду занятий, Сверчков Никита Иванов — член религиозного общества толстовцев, что он, при царском режиме призванный к отбыванию воинской повинности, отказался принять оружие, за что и был осужден в арестантские исправительные отделения сроком на четыре года и по отбытии наказания убеждений своих не переменил, а потому был навсегда лишен права жительства в столице и ее пределах.

— Десять с лишним лет назад я познал истину, — говорил Сверчков, — и с тех пор убеждения мои не поколебались и не поколеблются. Я против пролития чьей бы то ни было крови, даже против убийства насекомого.

— И вшу не убьешь? — спросил Сверчкова комроты.

— Не убью, ибо все живое должно жить. Я никому не дал жизни, а стало быть, не имею права и отнимать ее у кого бы то ни было…

— Значит, оставишь жить вшу — распространительницу заразы, не убьешь и ядовитого гада, к примеру змея? — опять задал вопрос комроты.

Сверчков уныло развел руками:

— Я им не дал жизни, не смею ее и отнимать.

— Ну ладно, Сверчков, — горячился комроты, — оставим ползучих гадов и кинем взор на гадов двуногих. Усе эти гады, с которыми нам приходится драться на фронтах, поверь мне, вреднее гадюки и твоей этой тифозной вши. Так рассуди, Сверчков Никита, сознательно: ежели уся Красная Армия не возьмет у руки винтовок и пулеметов, по твоему примеру, — то что тогда будет?

— Война прекратится, ибо никто не тронет безоружных.

— Фью! — свистнул комроты. — Видно, что ты на фронтах не бывал, а потому не знаешь, что там творится. Плохо ты, Сверчков Никита, учитываешь психологию золотопогонников. Да знаешь ли ты, что безоружных и беззащитных женщин и детей эти гады мучили и убивали! Нет, — приходя в азарт, вскрикнул комроты шестнадцать, — твое это скопцовское или толстовское учение — вредная и глупая плешь, только и усего! Комиссар с тобой бился и сознания не добился. Я с тобой канителюсь, а толку никакого. Закрутили твою голову твои толстовские попы, и перестал ты рассуждать нормально.

Успокоясь немного, комроты тихо добавил:

— Здесь, у шестнадцатой, оружия штрафникам не выдается, как ты и знаешь. Но по пекарской части работу дать тебе не можем. Пекарни ротной нет, есть полковая, где ты раньше и работал. Так что уж не взыщи, Сверчков, придется работать, что велят.

— Я ни от какой работы не отказываюсь. Но больше пользы мог бы принести на вашем ротном огороде, — сказал Сверчков. — Огородное дело я знаю и люблю.

— Ну, дуй на огород! — махнул рукою комроты. — Только знай, что огородная работа — не вечная и у конце концов попадешь у четвертый взвод, а там придется узять в руки винтовку.

Сверчков слабо улыбнулся и отрицательно качнул головой.

Беседуя о Сверчкове с комиссаром, комроты высказывал опасения, что толстовец начнет вести среди штрафников религиозную пропаганду, но скоро он убедился, что беседы толстовца со штрафниками не нашли среди них отклика.

Собственно, Сверчков сам и не начинал бесед по поводу своих религиозных убеждений и взглядов на войну, а вызванный на разговоры большей частью шутками, отвечал на задаваемые штрафниками вопросы как бы нехотя и кратко.

Влияния на штрафников он не имел. Одни смеялись над ним, считая «чудаком», «ненормальным» и «малохольным», другие же относились к нему подозрительно и очень недружелюбно.

Угрюмый первовзводник Котельников сердито говорил о Сверчкове: