Канун

— Хитроват мужик, а совсем не малохольный. Мы вот, дураки, с позиций бегали, а все равно воевать будем. А этот и не побежит, и не навоюет — божественностью отделается.

— Правильно! — смеялся Фролкин. — Сочинит что-нибудь из божественного посмешнее — за дурачка и сойдет. Я и то его спрашиваю: «Значит, мол, фронты, по-твоему, не нужны?» А он: «Если бы на фронте воткнули штыки в землю, никакой бы неприятель драться не стал».

— Как же! — воскликнул Котельников. — Ты штык в землю воткнешь, а «беляк» тебе — в пузо.

— То-то и оно. А он, Сверчков-то этот, не сознает.

— Святым прикидывается. Тьфу! — неожиданно плевался Котельников. — Какого только народа не повстречаешь в жизни!

— Ну, такого-то, небось, первого встретил?

— Хоть бы и не встречать больше таких. Не люблю святош.

— А кто их любит? Ихнее время теперь отошло. Святые да попы «белякам» нужны. А нам их, паразитов, кормить не за что.

— Он, видишь ли, — сердился опять Котельников, — всякую живность жалеет. И клопа, и комара. А ежели на него медведь нападет, он тогда с ним про религию заговорит: дескать, я тебя не трогаю, потому что бог жизню дал, ну и ты, Мишенька, меня не ломай — я тоже божья тварь.

— Неужели так и станет рассуждать? — залился Фролкин смехом.

— Чудак! А как же иначе? Ведь по его программе кровь проливать нельзя. Тогда, значит, и с медведем объясняйся про религию.

— Да, уж и вера у Сверчкова!

— Хитрит он. Поверь моему слову. Не дурак он, чтобы в такую чепуху верить и следовать ей. Вот как на фронт попадем и если он не отвертится, посмотришь, какая у него будет святость после первых же боев. Весь свой толстовский устав переведет на «Полевой устав службы».

9

Комроты вставал до общей побудки. Когда играли зорю, он уже сидел в канцелярии одетый, застегнутый на все пуговицы. Когда рота выстраивалась повзводно на дворе, он выходил к ней и, приняв рапорты комвзводов, отдавал приказание произвести поверку. Затем переписчиком зачитывался вслух приказ по роте.

Приказы по роте не были обязательными, как приказы по полку. Это было введено комроты по собственной инициативе. Вводя их, он согласовался с комиссаром.

Комиссар сперва не понял, для чего это нужно.

— Напрасная трата времени, труда и бумаги, — сказал он с неудовольствием.

— Ты, товарищ Нухнат, сам знаешь, что я противник бумажной волокиты, — заговорил комроты, — но тут дело вот у чем: у приказах мы будем писать, сколько и чего намечено работать, а также сколько сработано за истекший день, у приказах же будет объявляться благодарность тем, кто старался, и порицание лодырям, с предупреждением, что при повторном саботаже будет применено соответствующее дисциплинарное взыскание. А нужную бумагу тратить не к чему. Вот тут товарищ Тимошин набрал в архивах разную божественную чепуху. Описание Соловецкого монастыря, горы Афона и прочей плеши. А бумага-то какая! Прямо что у игральных картах высшего сорта. Поперек печати и этих разных картинок и будем писать.

— Тогда можно, — засмеялся комиссар, — а то на нужную вещь — на газету — и то нет хорошей бумаги. Как же ее тратить на ротные приказы?

Приказы по роте выслушивались штрафниками внимательно.

Благодарность, объявленная перед лицом всей роты за хорошую работу и зафиксированная на бумаге, удовлетворяла отличившихся и заставляла их и в будущем стараться, чтобы не попасть в приказ как лодыри.

Лодыри, получившие предупреждение, что при повторном саботаже они будут нести наказание, начинали работать лучше.

Так же всем нравилось, что в приказах отмечалось, что именно сделано взводами.

Взводы, не выполнившие нормы, подвергались насмешкам со стороны выполнивших и перевыполнивших.

А когда оглашалось, что какая-нибудь долгодневная работа закончена, штрафники с гордостью говорили:

— Канализацию закончили. Это, брат, не фунт изюма. Теперь все с водой будут.

Или:

— Эшелон дров в двенадцать вагонов отправлен в Петроград. Людей отогрели.

Толстовец Сверчков получил в приказе благодарность за хорошо поставленную работу по огороду.

— Ишь ты! Поп, а не лентяйничает! — смеялся недавний лодырь Фролкин.

А его товарищ Котельников бурчал:

— Поповская повадка известная. Огород — для брюха, штука сытная. Не то что улицы мостить. Вот и старается.

А когда Сверчков был произведен в старшие огородники, Котельников возмутился.

— Какой с него старший огородник? Ведь он пекарь. Ему — тесто месить да буханки делать, да для себя лишнюю прихватить. Ох уж эта поповская братия! Куда хочешь без мыла влезут. Он и на фронт не попадет, попомни мое слово. Будет копаться где-нибудь…

— Во саду ли, в огороде, — перебил, смеясь, Фролкин.

— Чего смеешься? — загорячился Котельников. — И садовником заделается. Вот в этих самых царских парках. У него нахальства хватит.

Сверчкова он спросил:

— Хорошо в огороде работать?

— Хорошо, — ответил тот, — землю я люблю.

— Кто ее не любит, — насмешливо сказал Котельников. — На земле живем.

— И живем на ней, и умрем — в ней окажемся, — бледно улыбнулся Сверчков. — Дело не в том. Люблю я работать на ней потому, что видишь, как от твоих трудов произрастает, например, овощ или ягода.