Канун

Котельников раздраженно заметил:

— А я думаю, что по твоей вере тебе и овощей нельзя употреблять. Потому овощ — та же живность, — зло усмехнулся он. — Родилась, значит, картошка, а ты ее — в котел, а потом съешь. Значит, жизни лишаешь.

— Овощи и животное — не одно и то же, — вздохнул Сверчков. — Картошку я режу или варю — она боли не чувствует, и сознания жизни у нее нет никакого. И понятия о смерти она не имеет. У нее нет души.

— А ты почем знаешь? — сердился Котельников, не любивший Сверчкова.

— Это и ты знаешь, — спокойно гнусавил тот.

— А вот не знаю. Может, овощ и боль чувствует, и сознание имеет, может, и душа есть у той же картошки.

— Эх ты, картофельная душа! — хлопнул горячившегося Котельникова по плечу Фролкин. — Завел ерунду на постном масле.

Котельников смутился и больше уже не начинал бессмысленных разговоров о душе в овощах.

«Заячий элемент» все лучше и лучше работал. За ним едва могли угнаться даже бывшие первыми по работе.

Только один «степной комиссар» работал лениво, ежеминутно вступая в пререкания со взводным. Но вскоре он был вызван на суд ревтрибунала, и в роте не осталось ни одного саботажника.

И шестнадцатая рота выполнила раньше намеченного срока работы.

Она получила благодарность в приказе.

Кроме того, командир роты сдержал обещание — «всенародно смыл позор» с бывших лодырей.

Он устроил в воскресный день «грандиозный митинг-концерт», как гласили афиши работы малохольного Пухова.

Митинг происходил опять в городском театре.

Выстроив бывший «заячий элемент» на сцене, как и на первом митинге, командир, указывая на них, произнес вздрагивающим от искренного волнения голосом:

— Вот эти указанные товарищи долгое время работали плохо, короче говоря — лодырничали. И по справедливости пришлось бросить им у глаза позорное звание «заячьего элемента». Теперь они подтянулись и доказали хорошей работой, что они такой же трудящий элемент, как и прочая многомиллионная масса населения Советской России. И если, повторяю, им еще недавно было брошено у глаза позорное слово, то сейчас, наоборот, всенародно скажем им товарищеское спасибо.

Он пожал руки бывшим лодырям.

Музыка заиграла туш. Публика неистово зааплодировала, послышались крики «браво!» и «ура!».

Радостно взволнованные штрафники спускались со сцены по приставной лестнице.

Фролкин утирал слезы.

А комроты продолжал:

— То же товарищеское спасибо и усей уверенной мне роте, потому что благодаря ейному старанию по ремонту мостовых у настоящее время усе граждане, не исключая и особ прекрасного пола, могут смело ходить по улицам, не боясь поломать ног.

Он отмахнулся от аплодисментов. Голос его стал твердым и торжественным.

— Слушай, шестнадцатая! — прокричал он, словно командуя. — Вы, показавшие себя на работе красными львами, останьтесь ими же и тогда, когда у ваших руках будут не лопата и лом, а винтовка и пулемет. Вы уже не будете хорониться под ракитовый куст, как пресловутые зайцы. Не нужно обещаний и клятв. Я знаю, что вы по первому зову пойдете у бой и, если надо, примете смерть.

Взгляд его случайно упал на Сверчкова, и ему показалось, что в глазах толстовца была насмешливая грусть.

— Я уверен, — повысил голос комроты, — что и такие, кто по заблуждению отказываются от войны, также возьмут винтовку и не выпустят ее из рук до тех пор, пока враг не будет сломлен!

10

Получив за хорошую работу благодарность и на митинге, и в приказе, шестнадцатая рота удвоила энергию.

Отстающих подгоняли свои же товарищи, говоря:

— А ну, поднажми! Не позорь красную шестнадцатую!

Вновь прибывающих также принуждали равняться со всеми.

Один из новых не захотел подчиниться требованию товарищей, сказав:

— Как захочу, так и буду работать.

И работал лениво, отдыхал, когда хотел, и отдыхал подолгу, закуривал не в одно время со всеми, как установили сами штрафники, а когда вздумается. И больше курил, чем работал.

В послеобеденный час все три штрафных взвода открыли собрание во дворе казармы и стали обсуждать поведение новичка.

— Наша рота, — сказал Фролкин, первый взявший слово, — работает как один человек, а вот новый товарищ вносит беспорядок, срывает работу. Предлагаю, товарищи, не иметь с ним никаких делов, пока он не станет с нами работать вместе, дружно. Мы, можно сказать, — одна семья, — вдохновился оратор, — спаялись и в работе, и в жизни.

— Правильно! — сказал кто-то.

— Вот! — продолжал Фролкин. — А он, если с нами слиться не желает, пущай будет одиночкой.

— Правильно! — сказал Котельников. — На отшибе.

— Постой! — остановил его Фролкин. — И предлагаю, товарищи, как и говорил, ничего с ним не иметь.

— Бойкот, значит, наложим! — крикнул Бес.

— Да, бойкот, — согласился Фролкин. — Одним словом, не знаем его, раз он нас не хочет знать.

Новенький презрительно усмехнулся и отошел в сторону.

Но бойкот он выдержал всего два дня: у него кончились спички, и никто не давал прикурить.

На третий день он уже работал наравне со всеми, отдыхал, когда отдыхали все, свертывал цигарку по команде «закуривай!».

Прикуривать ему давали — бойкот был снят.

Все штрафники, как сказал Фролкин, действительно как бы представляли одну семью.