Канун

— Ты это верно говоришь. На фронте все с оружьем. А с пулеметом если — ничего не страшно.

Как-то Прошка, вызвав Кольку из дома — как всегда свистом, — волнуясь, сказал:

— Знаешь, что я тебе скажу?

— Что? — тоже, еще не зная в чем дело, заволновался Колька.

— Только никому ни слова.

— Никому. Ну?

— Побожись, что никому не скажешь.

— Бога нет. Честное слово — другое дело.

— Скажи: честное слово.

— Ну, честное слово.

— Наша рота, — таинственно зашептал Прошка, — наверно, пойдет на фронт. Командир с комиссаром говорили про отправку какую-то. А отправка ясно — на фронт.

— А когда отправка будет? — спросил Колька.

— Не знаю. Я только слышал, как командир говорил, что надо отправлять людей. Я спросил его: «А на какой фронт?» А он так сердито крикнул: «Чего болтаешь? Какой тебе, дурню, фронт?» И больше ничего не говорил. Потом я комвзвода Панкратова спрашивал, а тот говорит, что ничего не знает. Да врет, поди. Как ему не знать? Ты, Колька, тоже, смотри не болтай никому. Ведь дал честное слово, не забудь.

— Я понимаю. Разве можно болтать? За это не похвалят. Ведь это — военная тайна, — с важностью произнес Колька.

— То-то и есть. Тебе-то я потому сказал, чтобы ты приготовился. Как будем отправляться — и ты просись. Скажи: сирота.

— Как же сирота? Мама у меня еще жива. Я уйду, так она сразу умрет. Она меня любит. Мне ее жалко.

— А может, она к тому времени помрет.

— Может быть. А только мне ее жалко. Я ее люблю.

— Что ж делать? — вздохнул Прошка. — Ты ведь сам говорил, что она очень мучается.

— Это-то верно. А все-таки жалко.

— Еще бы. Родная мать, как же не жалко. Чужого человека — и то жалко. Я вот всякую животную — и то жалею.

— Я тоже. А вот белогвардейцев — нет.

— И я их не жалею, гадов. Наш командир их все гадами называет. Они гады и есть.

— Даже хуже гадов.

— И правда, хуже, — засмеялся Прошка. — Вот лягуха — гад, а она лучше любого белогвардейца. Верно, лучше?

— Конечно, лучше.

— Ну, Колька, мне надо идти в роту. В штаб полка пошлют с бумагами. Тимошин, переписчик, говорил, что бумаги будут. Ну, Колька! На фронт когда поедем — и ты просись. Все равно мать умрет так и так.

— Все равно-то все равно, — нерешительно сказал Колька, — а только ей очень тяжело будет, когда я уйду. Она меня любит.

Прошка вздохнул и сказал:

— Ну ладно. Побегу в роту.

И он тяжело зашлепал толстыми ногами по пыльной мостовой.

14

Когда Прошка после разговора с Колькой пришел в канцелярию шестнадцатой, там шла лихорадочная работа по составлению необходимых бумаг для отправки людей.

Тимошину помогали писать бумаги комиссар и двое штрафников.

Комроты говорил по телефону с адъютантом полка.

— Нет, товарищ адъютант, это не работа, — раздраженно говорил он, — за такую работу попадают у шестнадцатую. Да, да!.. Такую работу, дорогой товарищ, я называю саботажем. У вас дюжина штабистов, а затребование из дивизии проболталось целые сутки в штабе. Теперь за один час времени надо оформить бумаги и отправить людей. Пустяки? Нет, дорогой товарищ, не пустяки! Ведь на тридцать пять человек. Не шутите. С одними арматурными сколько возни. Что говорите? С другим поездом? А другой поезд будет только в десять вечера. Это не годится. Надо обязательно с этим поездом. Тогда у три будут в Петрограде и на шестичасовой попадут не торопясь.

Он повесил трубку и сказал комиссару:

— Безобразие! Мариновали затребование сутки, а теперь за час надо и бумаги заготовить, обмундирование проверить, и произвести посадку людей на поезд. Видишь, комиссар, — добавил он, усмехаясь, — я даже расписываться стал по-адъютантски, не полностью, как советовал мне давно Тимошин.

И он показал только что подписанную им бумагу.

— Что ж, приходится спешить, — сказал комиссар.

Бумаги заготовлялись сравнительно быстро, но много времени отняла проверка обмундирования.

Каптенармус спорил с теми, у кого не хватало кое-каких вещей.

Наконец все было готово.

Прошка тихонько спросил каптенармуса:

— Товарищ Головкин, на какой же фронт отправляют? И почему только тридцать пять человек?

— Какой фронт? Чего чудишь? — недовольно сказал каптенармус. — В село Медведь, в штрафной батальон отправляют.

— Ну? Теперь усе? — спросил комроты Тимошина.

— Все-то все, — ответил тот, — а только на этот поезд не попадут.

— Как? На часовой-то? Сейчас без десяти час.

— Ну, а поезд идет без восьми.

Комроты позвонил на вокзал.

— Алло! Когда идет поезд на Петроград? Алло! Двенадцать пятьдесят две? Через минуту? Дайте коменданта вокзала. А, он самый? Товарищ, задержи поезд на пятнадцать минут. Что? Нельзя? Говорю, задержи! Что? Чье приказание? Не разговаривай! Задержи на пят-на-дцать минут. Ну и усе! Усе в порядке, — сказал он, повесив трубку, и повеселел.

— Не похвалят тебя, — покачал головой комиссар, — комендант будет жаловаться.

— С какой стати? — удивился комроты. — Соглашается задержать, а потом жаловаться?

Команда в тридцать пять штрафников и восемь сопровождающих благополучно выехала в Петроград. А полчаса спустя звонил комполка:

— Комроты шестнадцать? Приди сейчас ко мне. Немедленно!

Комроты сказал комиссару: