Канун

— А ты, комиссар, кажется, прав. Нажаловался комендант. Чувствую, что нажаловался. Горбуля чего-то злится.

— Может быть, не насчет этого вызывает, — успокоил комиссар.

— Не знаю. Только Горбуля злится, по голосу слышно. Ну, я пошел. Благословляйте! — сказал комроты, туго затягивая широкий кожаный пояс.

— Ни пуха ни пера, — улыбнулся комиссар.

Войдя в кабинет командира полка, комроты убедился, что предстоит нагоняй.

Комполка что-то писал. Не взглянул на вошедшего и не ответил на его приветствие.

«Нажаловался», — подумал комроты о коменданте вокзала.

Прошло несколько томительных минут.

Комполка отложил перо, поднял на комроты глаза, такие же, как у него, очень светлые. Белая повязка на шее оттеняла смуглоту худощавого бритого лица.

— Ну? — прохрипел он и дотронулся до повязки смуглыми нервными пальцами. — Безобразничаешь, комроты шестнадцать?

— У чем дело, товарищ комполка?

— Не знаешь? — хрипло крикнул комполка, и по лицу его прошла мелкая судорога. — Поезда задерживаешь? Как ты смел задержать поезд? Под суд отдам! В трибунал пойдешь, командир штрафной роты!

Он вскочил, с шумом отодвинул тяжелое кресло, подошел к комроты. Молча, в упор посмотрел на него.

— Товарищ комполка, — начал тот.

— Молчи! Никаких оправданий не может быть! Превысил власть. Ясно? Пять суток. Понял?

Он подошел к столу и, не садясь, стал писать, бросив: «Погоди!»

— На! — дал бумагу, добавил насмешливо. — Без конвоира дойдешь.

Придя в канцелярию шестнадцатой, комроты молча показал комиссару бумагу.

— Э-э! — досадливо покрутил головой комиссар. — Переборщил Горбулин. Неужели не мог отделаться выговором?

— Ничего, — сказал комроты. — Пять суток — немного. И Горбуля прав: я не должен был так поступать. Как-никак — превышение власти.

— Да, — вертя бумажку в руках, задумчиво сказал комиссар, — ну ничего. Пять суток не будешь подписывать бумаг. Только и всего. Передать роту на пять суток комвзводу один.

— А сам — у третий взвод.

— Зачем? — удивился комиссар.

— Отбывать взыскание я должен во взводе, со штрафниками.

— Брось! Не обязательно.

— Иначе какое же это взыскание? — Не, товарищ Нухнат, надо действовать по правилу! Пять суток я штрафник. И усе у порядке.

Уговорить его не могли ни комиссар, ни переписчик.

Он вызвал командира первого взвода, сдал ему дела роты, а сам, облачась в рабочую одежду, отправился в третий взвод.

Командир третьего взвода Панкратов, увидя его в лаптях, в старой гимнастерке и в заплатанных штанах, смутился и не мог произнести ни слова. Прочтя предписание комполка об аресте комроты шестнадцать, еще больше смутился, даже вспотел.

— Не забудь, товарищ комвзвода, зачислить меня у вверенный тебе взвод на довольствие, — сказал комроты.

— Разве во взводе будете находиться? — спросил, тяжело дыша, Панкратов.

— А то где же? И прошу, товарищ командир взвода, не делать для меня никаких исключений. Посылайте на работу, как и усех прочих. Надо делать по правилу. Я преступил правило и теперь законно несу взыскание.

И он прошел в помещение взвода. Штрафники обступили его, сочувственно спрашивая:

— Товарищ командир, что случилось?

— На пять суток я такой же командир, как и вы, — усмехнулся комроты.

Никто из штрафников не смеялся, не отпускал шуток.

В дверях, не решаясь от смущения войти в казарму, стоял, притулясь, Прошка, утирая время от времени слезы.

Комполка на другой день снял арест с командира шестнадцатой роты. Заменил наказание выговором в приказе по полку.

Комроты уже успел дважды побывать на работах по канализации. И ночь проспал в помещении третьего взвода.

Два месяца спустя на Петроград наступали банды Юденича.

Из штрафников требовалось выделить отряд для посылки на фронт.

После комиссара выступил с речью комроты. Он сказал немного:

— Я думаю, товарищи, вы усе захотите загладить свою старую вину — дезертирство. И усе, как один, пойдете на фронт. Я иду тоже. И думаю, из вас не будет ни одного зайца.

Шестнадцатая пошла на фронт как один человек. Пошел и несовершеннолетний Прошка. Приятель его Колька не пошел, мать у него еще болела.

«Зайцев» не было ни одного.

‹1937›

К ТВОРЧЕСКОЙ БИОГРАФИИ ВАСИЛИЯ АНДРЕЕВА

С неослабевающим волнением вглядывается читатель 80-х годов в прошлое советской литературы, которое, как всплывающая со дна Атлантида, открывает нашим глазам все новые и новые очертания, оживляя все новые пространства исторического бытия, не известные ранее фантастические и узнаваемые миры. На огромный многоцветный холст истории отечественной литературы сегодня, благодаря обилию публикаций, ложатся грозовые краски «Котлована» и «Ювенильного моря» Андрея Платонова, мозаика гоголевской глубины обобщения сатиры в прозе Михаила Булгакова, заостренные молнии антиутопии Евгения Замятина. Все продолжающийся процесс выявления новых пластов из толщи нашей культуры XX века настоятельно требует осмысления как всего корпуса истории литературы, так и отдельных его составляющих звеньев.