Капеллан дьявола

Все остальные очерки в этом разделе тоже посвящены религии, но не собственно аналогии с вирусом (хотя я и всегда помню об этом, рассуждая о религии)[142]. В очерке «Великое сближение» отвергается модное утверждение, что наука и религия, чьи пути в прошлом разошлись, теперь снова сближаются друг с другом. В очерке «Долли и рясоголовые» критикуется свойственная приличным, либеральным социумам, и особенно нашим СМИ, склонность ставить представителей религий в привилегированное положение и относиться к ним с завышенным уважением, которое заходит намного дальше, чем они заслуживают как личности. Это протест общего свойства, но непосредственным стимулом к написанию этой статьи послужила харизматичная овца Долли. Разумеется, богословы, да и кто угодно другой, имеют право на собственное мнение по таким вопросам. Протестую я лишь против автоматического, не подвергаемого сомнению допущения, что какие-то мнения должны иметь особый доступ к нашему вниманию, просто потому, что они исходят от религии.

Мои нападки на автоматическое уважение продолжаются в следующем очерке, «Пора выступить». Я написал его по горячим следам религиозного злодеяния, совершенного в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года, и написано оно в более грубом тоне, чем мне свойственно. Если бы я переписал его теперь, я бы, должно быть, смягчил тон, но то было необычайное время, когда люди выступали с необычайным пылом, и я готов признать, что не был исключением.

Китайская джонка и «китайский шепот»

Из предисловия к книге Сьюзан Блэкмор «Меметическая машина»[143]

Когда я был студентом колледжа, однажды я разговаривал с другом в очереди в университетской столовой. Он смотрел на меня с насмешкой и наконец спросил: «Ты только что был у Питера Брунета?» Это было так, хотя я не понимал, как он догадался. Питер был нашим горячо любимым наставником[144], и я как раз пришел с его занятия. «Я так и подумал, — сказал, смеясь, мой друг. — Ты говоришь совсем как он, у тебя голос звучит в точности как у него». Я «унаследовал», пусть ненадолго, интонации и манеру речи преподавателя, которым я восхищался и которого теперь мне так не хватает.

Прошли годы, я сам стал наставником, и у меня училась одна девушка со странной привычкой. Когда ей задавали достаточно сложный вопрос, она крепко зажмуривала глаза, резко наклоняла голову, а затем замирала на полминуты, после чего поднимала голову, открывала глаза и выдавала внятный и разумный ответ. Меня это забавляло, и однажды после званого ужина я попытался сымитировать ее манеру, чтобы развлечь коллег. Среди них был выдающийся оксфордский философ. Как только он увидел это, он сразу сказал: «Это Витгенштейн! Ее фамилия, случайно, не Н…?» Я был поражен и признал, что это правда. «Я так и подумал, — сказал мой коллега. — Ее родители оба убежденные последователи Витгенштейна». Этот жест передался моей ученице от великого философа через одного из ее родителей или через них обоих. Полагаю, что хотя я сам лишь в шутку его имитировал, я должен считать себя представителем третьего поколения передающих этот жест. И кто знает, откуда его взял Витгенштейн!

Именно путем имитации ребенок выучивает свой родной язык, а не какой-либо другой. Вот почему то, как человек говорит, больше похоже на то, как говорят его родители, чем на то, как говорят родители других. Вот почему возникают местные акценты, а в большем временном масштабе — разные языки. Вот почему религия передается по семейной линии, а не выбирается заново в каждом новом поколении. Здесь есть, по крайней мере внешняя, аналогия с вертикальным переносом генов из поколения в поколение, а также с горизонтальным переносом генов посредством вирусов. Если мы вообще хотим об этом говорить, не пытаясь сходу решить, плодотворна ли эта аналогия, нам пригодится название той сущности, которая может играть роль гена в переносе слов, идей, верований, манер и мод. С 1976 года, когда было придумано это слово, все больше людей принимают для этого предполагаемого аналога гена термин «мем» (meme).