Капитан Алатристе. Чистая кровь. Испанская ярость. Золото короля

Длинной оказалась эта дорога. Никого из помянутых в моей истории уже давно нет на свете – ни капитана, ни Кеведо, ни Гвальтерио Малатесты, ни Анхелики де Алькесар, – и лишь на этих страницах могу я воскресить их, воссоздать въяве и вживе. В памяти моей запечатлены их тени – ненавистные или бесконечно милые, – неотъемлемые от кровавого, чарующего и грубого времени, в котором навсегда пребудет для меня Испания моей юности, Испания Диего Алатристе. Теперь голова моя седа, а в отчетливых воспоминаниях перемешаны поровну горечь с отрадой, и я разделяю с ними особенную усталость. И с годами усвоил я еще и то, что за ясность мысли платить приходится безнадежностью и что жизнь испанца всегда была неспешной дорогой в никуда. Проходя этой дорогой, многое тратил я, но кое-что – приобрел. А теперь, свершая свое земное странствие, которое для меня длится бесконечно – порою мне кажется, что Иньиго Бальбоа не умрет никогда, – я обладаю смиренной покорностью воспоминаний и молчания и понимаю наконец, почему все герои, вызывавшие в ту далекую пору мое восхищение, были героями усталыми.

Сон не шел ко мне в ту ночь. Лежа на своем топчане, я слышал мерное дыхание капитана, видел, как луна скрывается за рамой открытого окна. Лоб мой пылал как от лихорадки, от обильной испарины влажными стали простыни. Из веселого дома по соседству доносились женский смех, гитарный перебор.

Отчаявшись приманить к себе сон, я поднялся, босиком прошлепал к окну, облокотился о подоконник. В лунном свете крыши обрели фантасмагорический вид, а свисавшее с веревок белье казалось саваном. Разумеется, я думал об Анхелике.

И, задумавшись, не услышал, как Алатристе тоже подошел к окну и стал рядом. Он тоже был в одной рубахе и босиком. Молча и неподвижно всматривался капитан в ночь, а я краем глаза поглядывал на орлиный нос, на светлые глаза, устремленные в призрачное лунное свечение, на пышные усы, придававшие солдатскому его обличью особую значительность.

– Она верна своим, – произнес он наконец.

Слово она в его устах вселило в меня трепет. Потом я молча кивнул, понимая, что лет мне все же не очень много и оттого капитан мог бы обсуждать со мной любую тему. Но только не эту.

– Это естественно, – прибавил он.

Непонятно, относились ли эти слова к Анхелике или к моим собственным чувствам. И внезапно я ощутил, как горькая досада сдавила мне грудь, так что вдруг нечем стало дышать.

– Я люблю ее, – пробормотал я сквозь это странное удушье.

И тотчас устыдился собственных слов. Однако Алатристе и в голову не пришло отпустить какую-нибудь шпильку или бесплодное замечание. Он стоял неподвижно, продолжая вглядываться в темноту.

– Всякому случается влюбиться, – услышал я. – А иному – и не раз.

– Не раз?

Мой вопрос застал его врасплох. Капитан помолчал, словно прикидывая, нужно ли сказать что-нибудь еще, а если нужно, то что именно. Прочистил горло кашлем. Я чувствовал, как он беспокойно переступает с ноги на ногу, явно испытывая неловкость.

– А потом это проходит, – молвил он. – Вот и все.

– Я всегда буду любить ее.

Алатристе еще мгновение помолчал и лишь потом ответил:

– Ну, ясно.

Опять замолк и потом повторил совсем тихо:

– Ясно.

Я скорее догадался, чем почувствовал, что капитан поднимает руку, чтобы положить ее мне на плечо – так же, как он это сделал во Фландрии в тот день, когда Себастьян Копонс зарезал голландца, раненного в бою за Руйтерскую мельницу. Но теперь рука так и не опустилась.

– Твой отец…

И эта фраза тоже повисла в воздухе. Быть может, подумалось мне, он хочет сказать, что мой отец, Лопе Бальбоа, гордился бы, увидев, как его шестнадцатилетний сын в одиночку противостоит семерым. Или порадовался бы, узнав, что он влюбился.

– Там, в Аламеде, ты вел себя как надо.

Я покраснел от гордости. В устах капитана Алатристе эти слова значили для меня больше, чем награда из рук короля.

– Я знал, что будет засада.

Ни за что на свете не хотелось бы мне, чтобы капитан подумал, что я угодил в ловушку, как желторотый необстрелянный мочилеро. Алатристе успокаивающе качнул головой:

– Знаю, что ты знал. И что охотились не за тобой.

– Все относящееся до Анхелики де Алькесар, – произнес я как мог твердо, – мое, и только мое дело.

Теперь он замолчал надолго. Я с упрямым видом смотрел в окно, а капитан, не произнося ни слова, рассматривал меня.

– Ясно, – в третий раз повторил он.

Все, что случилось за сегодняшний день, вихрем пронеслось в моей голове. Я прикоснулся к губам в том месте, где до них дотронулись ее губы. «Сумеешь остаться жив – взыщешь остальное», – сказала она. Потом побледнел, вспомнив, как вышли ко мне из-под деревьев семь темных фигур. Заныло плечо от удара шпаги, убийственную силу которого смягчили капитанов колет и моя куртка из рядна.

– Настанет день, – пробормотал я, как бы размышляя вслух, – и я убью Гвальтерио Малатесту.

Я услышал смех Алатристе. Нет-нет, в нем не было ни насмешки, ни пренебрежения к моей юношеской заносчивости. Это был сдержанный, тихий смех – ласковый и мягкий.

– Очень может быть, – сказал капитан. – Но сначала сделать это попытаюсь я.