Капитан флагмана

Зачем он придумал этот подозрительный взгляд старухи? Какая глупость! Ему вдруг стало жаль ее. Захотелось приласкать. Он обнял ее, поцеловал. Она прильнула к нему и сразу стала будто меньше ростом, какой-то беспомощной, робкой. И было в этом что-то очень девичье.

...Он давно уже заметил, что, когда он с ней, время бежит быстро. Вечерело. Она, спокойная и какая-то расслабленная, неторопливо расчесывала свои длинные волосы и улыбалась. Он курил и потягивал вино из высокого хрустального бокала.

Комната была обставлена просто. Небольшой овальный стол, прикрытый плюшевой скатертью, располагался не в центре, а в стороне. Почти весь пол оставался свободным, и комната от этого казалась просторной. Модный сервант с хрусталем на верхней полке стоял справа. Хрусталя было немного, но и не мало - в меру. Правее на высокой - под красное дерево - подставке телевизор. Против него - диван-кровать, тоже под красное дерево. Налево - дверь в спальню.

Сквозь небольшую щель меж створок виднелись стеклянный, молочного цвета, абажур, трюмо и пуфик перед ним на коврике. Волошина покосилась на него. Встала и прикрыла дверь.

При первой встрече, будучи уже навеселе, он спросил, указывая на дверь:

- А тут у вас что?

- Спальня.

Он поднялся, подошел к двери, толкнул створки. Стоял, широко расставив ноги, долго рассматривал чисто убранную комнату. Потом сказал:

- Уютное гнездышко. Все просто кричит о спокойном течении жизни.

- Глупости, - вспыхнула Волошина. - Рядом поставленные кровати еще не говорят о семейном благополучии. - И она резким движением захлопнула двери перед его носом.

Ему стало тогда неловко. Затем чувство неловкости сменила растерянность. Он подошел к женщине, обнял, прижался щекой к ее лицу.

- Прости, - произнес он тихо. - Пожалуйста, прости. Это было бестактно с моей стороны. Право же, это было бестактно.

Она молчала. Он подождал немного, потом спросил:

- Ты обиделась?

- Я не хочу, чтобы ты вспоминал о нем, когда мы вдвоем, - сказала она.

- Хорошо, - согласился Шарыгин и сел на свое место. - Я налью себе еще немного. Ты не возражаешь?

- Пожалуйста!

Он медленно выпил полрюмки коньяку.

- Ты права, что обиделась, - сказал он, пощелкивая ногтем по рюмке, - я не имел права так говорить. И потом, "кесарево - кесарю". Так и древние римляне говорили: "Кесарево - кесарю".

- Ну что ты плетешь? Какой Кесарь? Кто Кесарь?

Он опять налил себе рюмку к выпил.

- Я понимаю, что "кесарево - кесарю" - пошлость. Но я тебя люблю. И когда я себе представлю тебя рядом с этим...

- Замолчи, пожалуйста!

Он снова выпил и сказал с тихой грустью в голосе:

- Прости, когда я пьян, я начинаю смотреть на вещи трезво.

- Замолчи, - повторила она уже строго, и глаза ее стали холодными.

- Не будем ссориться, - попросил он. - Право же, я не хотел обидеть тебя. Поверь, мне очень стыдно за свою пьяную болтовню.

Ему и впрямь стало тогда не по себе. "Она мне чужая, - подумал он. Зачем я здесь? Она ведь совсем чужая мне. Да нет, я люблю ее. Конечно, люблю. И меня тянет к ней. Меня всегда влекли сильные натуры. Да, я ее люблю".

На следующий день во время утренней гимнастики и потом, уже стоя под душем, он жестоко казнил себя за вчерашнюю бестактность. "Уютное гнездышко...", "Кесарю - кесарево..." Какая пошлость! Я быстро теряю контроль над собой, как только начинаю пьянеть".

После душа, растираясь мохнатым полотенцем, он успокоился: "Все будет хорошо".

Чтобы отогнать эти досадные воспоминания, он тряхнул головой, допил вино, поднялся, крепко стиснул и разжал кулаки.

- Ты чем-то недоволен? - спросила она.

- Обидно, что мой лодочный мотор сломался, - произнес он со вздохом, а то махнули бы на реку. Ты устроилась бы на носу. Знаешь, какая прелесть лежать на носу и смотреть вниз. Когда лодка идет на полной скорости, вода искрится, и кажется, будто металл высекает эти искры. Забрались бы на какой-нибудь остров, наловили рыбы, потом сварили уху. Это восхитительно уха на свежем воздухе, да еще когда вокруг только высокие осокори, да птицы, да ветер в листве.

- Если бы ты знал, как я им завидую, - вдруг сказала она каким-то чужим голосом.

- Кому?

- Тем бабам, которые целый день работают, как проклятые, а возвратившись домой, моют, варят, стирают, а потом, уже ночью, приходят к любимому, усталые до полусмерти, но желанные и потому счастливые. Как я им всем завидую! И еще завидую тем, которые могут, когда хотят, выйти на улицу с кем угодно, не таясь. И поехать на реку тоже могут с кем угодно, и тоже не таясь. Даже этим голенастым потаскушкам с портовой улицы я тоже завидую. Им наплевать, что скажут о них. Им на все наплевать. Мне скоро тридцать шесть. Не успеешь оглянуться - бабьей жизни конец. А что я видела?

- Тебе грех роптать, - сказал Вадим Петрович, озадаченный этим взрывом чувств. - Тебе грех роптать, - повторил он. - Тысячи и тысячи женщин завидуют тебе.

- Дуры! Боже мой, какие же они дуры, эти твои "тысячи и тысячи". Чему они завидуют?

- Положение все-таки.