Капитан флагмана

- А что оно мне дает? Вечные хлопоты, заседания да собрания, командировки и вот эти крохи ворованной любви? Муж, которого ждешь, которого любишь, - вот счастье! И хлопоты по дому - тоже счастье. И дети. Иногда мне снится, что я кормлю грудью. Все тело трепещет, каждая жилочка дрожит. А у меня это было всего однажды, почти пятнадцать лет назад. Целая вечность. Днем, когда вертишься на работе, не думаешь об этом, а вот ночью...

Он попытался успокоить ее:

- У тебя дочь растет, это большая радость - дочь.

Она горько улыбнулась:

- Дочь. Да она же мне совсем чужая. Отчим ей ближе меня.

- Как тебя угораздило выскочить за такого?

- С ним удобно. Удобно и... надежно.

- Служба у него... Все время по лезвию бритвы ходит.

- Служба нелегкая. Вокруг - сети. Чтобы не попасть в них, надо чутье и локаторы, как у дельфина. Качается, как маятник, между "нужно" и "можно". Кроме инженерно-планового еще и юридический закончил. Заочно. Знаешь, как он говорит? "Я законов не боюсь. Я их знаю, всегда помню и чту". Ненавижу его!

- Да разойдись ты с ним, и все тут.

- Разойтись? Это легче сказать, чем сделать. А потом? Опять замуж? В третий раз? Ватажков говорит, троеженцев не должно быть в партии. Вот как.

- Ну, тебе, пожалуй, простили бы.

- Нет, не простили бы. Я вся на виду. Я ничего не могу себе позволить. Даже громкого смеха в троллейбусе. Неприлично. Когда-то я любила идти по улице и есть мороженое. Сейчас не могу - неприлично. Я должна все время следить за собой, контролировать каждое свое слово, каждый жест. Потому что я не просто женщина, не только жена ответственного работника, а ко всему еще руководитель крупного учреждения.

- А ведь это все можно изменить, - сказал Шарыгин. - Этот груз в общем легко сбрасывается.

- Тебе приходилось когда-нибудь летать? Не на самолете, во сне? В этом - что-то захватывающее. Нет большей радости, чем ощущение полета.

- Полет, - раздумчиво произнес Шарыгин, - летать... взлетать... взлетать высоко... У многих это мечта жизни. А другие предпочитают ходить по грешной земле.

- Лицемеры или неудачники, - сказала Волошина. - Это они придумали философию преимущества рядового солдата. "Как славно быть ни в чем не виноватым, совсем простым солдатом, солдатом".

- Я совсем иначе трактовал эти строки, но неважно: кому-то же надо быть рядовым.

- Надо, - согласилась Волошина. - Не может быть такого, чтобы все начальники. Начальников всегда меньше... и всегда это - элита. Вчера по телевидению передавали симфонический концерт. В оркестре не меньше ста человек. Оператор показывает музыкантов - то группами, то в одиночку - и дирижера. Музыкантов и опять дирижера: в профиль, слева, справа, только руки, только глаза. И знаешь, как оно отличается от других - лицо дирижера? В оркестре просто лица: одни сосредоточенные, другие вдумчивые, третьи равнодушные, даже туповатые как будто. А дирижер... Боже мой, как он был прекрасен! Сколько одухотворенности! Сколько страсти! Смотришь и начинаешь понимать, что оркестр сам по себе не существует. Он как бы продолжение дирижера, его рук, мыслей, чувств. А глаза! В них какая-то одержимость восторг, боль, радость. Все в одно и то же время. И вот руководитель - это как дирижер.

- Понятно, - кивнул Шарыгин. - Только не надо никому говорить этого. Поделилась со мной, и ладно.

Она рассмеялась:

- Я ведь не дура. Это я только тебе. А для других... Для других я скромная труженица, которая тяготится своим положением и согласна хоть сейчас на обыкновенную работу, простым солдатом, которому и море по колено, которому, как в песне поется, "сам черт не брат".

- А что она тебе дает - власть? - помолчав, спросил Шарыгин.

- Я могу сделать человека счастливым. Но в моих силах и сделать его несчастным.

- Какая же это радость - делать человека несчастным? Нет более тяжкого удела, чем вершить зло.

- Это если близкому. А если врагу?

- Откуда они у тебя - враги?

- У меня есть идея - какой-нибудь план, замысел. Мне надо превратить его в жизнь. И вот одни помогают мне, другие, наоборот, мешают. Тот, кто мешает, - враг. И мне надо или перетянуть его на свою сторону, или сломить. Третьего не дано.

- И много у тебя таких врагов? - спросил Шарыгин, стряхивая пепел с папиросы.

- Много, - не замечая иронического тона Шарыгина, ответила Волошина. И они ненавидят меня, готовы уничтожить, но не могут. В этом их несчастье. Понимаешь, я чувствую, как они ненавидят меня. Но внешне ничем не выдают своей ненависти. Многие умеют держать себя независимо, как твой шеф, например, или Остап Филиппович. Эти заслуживают уважения. А другие пресмыкаются, и они противны. Даже когда говоришь им неприятности - они улыбаются. Порой предлагаешь им явно противоречащее их совести, а они поддакивают, хоть внутри у них все протестует. Это хуже, чем ползать на коленях. И знаешь, что самое интересное в этом?

- Что? - спросил Шарыгин. Он бросил окурок в пепельницу и снова потянулся за папиросой.

- Что они не хотят самим себе признаться в том, что пресмыкаются.

- Допустим, - сказал Шарыгин, - но откуда оно идет, это пресмыкание?