Капитан госбезопасности. Линия Маннергейма

Шуршащий звук, к которому капитан привык за последние, проведенные на лыжах дни, предварил появление старшины на поляне. Шепелев всматривался в темноту, выискивая белый передвигающийся силуэт. И он появился. Толстый конец довольно длинной ваги лежал на плече старшины, а тонкий волочился по снегу. Старшина старался идти так же, как шел тот, в чьей роли он выступает: без ловкости в движениях, высоко поднимая ноги (в немецкие лыжи переоделся, разглядел капитан) и шагая на лыжах, а не скользя. Еще Зотов горбился, словно его клонит к земле своим весом срубленное и избавленное от сучков дерево. Капитан догадался, — старшина делает так, чтобы казаться ниже, он имел возможность сравнить свой рост с ростом лесоруба. А немцы своего знают, могут заметить явную фальшивку на подходе. Тени у саней оживленно задвигались. Прибывает долгожданный рычаг, с которым, как они надеялись, дело пойдет быстрее.

Капитан услышал за плечом звяканье ремня, шорох одежды. Поглядел — Жох поднял винтовку, прицелился в кого-то. Рано, рука устанет. Старшина прошел еще только половину пути. Или уже половину.

5

Зотов был спокоен. Потому что знал, что он будет делать и как. Потому что знал, как поступит, если не заладится по плану. Он не засуетится, не запаникует. За плечами Империалистическая, Гражданская и Халхин-Гол. Сколько раз перед собой видел лицо врага, с которым сходились лоб в лоб, и одному предстояло помереть, а другому выдернуть штык и бежать дальше.

Зотов не боялся. За мирное время, от Гражданской до нынешних дней, поставлены на ноги дети, появились уже внуки. Если его старуха овдовеет, есть кому о ней позаботиться. Да и она мужа потеряет не по молодости, не в тридцать, не в сорок даже, когда бабе одной остаться, как мужику ногу потерять. А в первую и вторую свои войны Зотову тоже было легко — никого тогда у него не было кроме двух братьев и сестры.

К чужой смерти Зотов привык, может, поэтому и к своей относился без боязни, без тряски поджилок. «Ах, горе меня не будет!» Все в яму ляжем. Вот если бы хоть один кто-то на белом свете жить бессмертно оставался, тогда бы худо дело, от зависти измучаешься, почему он, а не я. А так… Если Там нет ничего — так и жить, получается, незачем было, раз все равно ничегошеньки не вспомнить. А если попадем куда — тогда совсем порядок, погуляем еще. И, выходит, раньше или позже мы Туда переедем — не так уж и важно.

Да, в первом бою, когда впервые довелось увидеть, как умирают на войне, во что превращает людей летящий металл, ясное дело, поплохело. Даже обморок от потрясения случился, привели в чувство санитары, а потом плюх надавали как симулянту. Да, на войне умирают не так красиво, как в гражданской постели, а результат-то, в сущности, один и тот же.

Санки эти с железным барахлом уже рядом — ему на лыжах раз сорок переступить. Видны задок и боковина. Сбоку торчат четверо, на задок присевши двое, остальные, получается, закрыты от него. Рассадка подходящая, бывало поплоше. Вот подобраться следует совсем близко. Тут ему повезло еще в том, что у лесоруба лицо закрывал темный подшлемник. Значит, можно не бояться луча фонаря, направленного в лицо. Там, в лесу, бросив в снег топор (зачем лишнее таскать), он стянул с германца его намордник. И теперь приходилось жалеть, что свой подшлемник оставил в вещмешке — фашистская шерсть сильно провоняла чесноком и сладким одеколоном. Лучше бы уж табаком, но Ганс или Фриц берег здоровье. И чесноком, небось, обожрался, чтобы простуду не схватить. Не схватит уже.

А вот с оружьицем не подвезло. Справнее было, кабы это оказался пистолет-пулемет. Ну, а попался карабин, такой же, как у Левки, на который гранатомет накручивается. Да ладно, проживем. Удача в гранатах, а не в карабине.

Вот, кстати, и пора. Сажени три до задка саней. Две.

Старшина развернул корпус налево, одновременно сбрасывая вагу с плеча на подставленные руки. Орясина ударяется в локтевые сгибы и скатывается по предплечьям к кистям, обхватывается большими пальцами там, где торчат выросты обрубленных сучков. И резким поворотом корпуса старшина запускает орясину под ноги четверым германцам, стоящим у боковины саней. Со стороны это выглядело так: уставший лесоруб, раздосадованный тем, что его отрядили на грязную работу, когда другие лоботрясничали, изливает свое недовольство в демонстративном швырянии дубины.

Раздается «Dummkopf», «Was machst du?». Недовольными голосами.

Кабы они знали, что еще свалилось им под ноги! Две русские безотказные “лимонки”, осколочные Ф-1, которые он тащил от самого леса с выдернутыми чеками, прижимая ладонями рычаги запалов. И теперь запал начал гореть.

И пошла работа на раз-два-три-четыре[40].

На раз — оттолкнуться палками, еще сильнее оттолкнуться палками, лыжи скользят к тем двум германцам, что прислонились к задку саней, а один-то вообще продолжает сидеть на краю, свободном от металла. Те еще ничего не понимают, но настороженно подбираются. Старшина сбрасывает с плеча карабин.