Капитан Хорнблауэр. Под стягом победным

«Анти-галл» писал в общем то же, что другие газеты; до Хорнблауэра начало доходить, что он знаменит. Ощущение было новое и не то чтобы приятное. Он смущенно рассмеялся. Он не обольщался насчет подоплеки всей этой газетной шумихи. В последнее время не осталось выдающегося морского офицера, которого бы все обожали, — Кокрейн сгубил себя скандалом после Баскского рейда, и Харди поцеловал умирающего Нельсона шесть лет назад, Коллингвуд мертв и Лейтон, кстати, тоже, — а толпа требует кумира. Подобно евреям в пустыне, она не хочет поклоняться невидимому. Случай сделал его кумиром толпы, вероятно, к радости правительства, которому всегда на руку внезапная популярность своего человека. Но Хорнблауэру это было не по душе — он не привык к славе, не доверял ей и с обычной своей застенчивостью воспринимал ее как нечто обманчивое.

— Надеюсь, вам приятно это читать? — спросил Буш, опасливо наблюдая за сменой выражения на его лице.

— Да. Кажется, да, — ответил Хорнблауэр.

— Вчера морское министерство купило «Аэндорскую волшебницу», — сказал Буш, судорожно придумывая, чем бы ободрить своего непостижимого капитана. — За четыре тысячи фунтов. А деньги за трофей, захваченный неполной командой, делятся по старинному правилу — я и не знал о таком, пока мне не сказали. Правило это установили, когда, помните, затонула «Белка», экипаж спасся в шлюпках, и команда одной из шлюпок захватила испанский корабль. В девяносто седьмом это было. Две трети вам, сэр, — две тысячи шестьсот фунтов, тысяча мне и четыре сотни Брауну.

— Хм, — сказал Хорнблауэр. Две тысячи шестьсот фунтов — деньги немалые. Куда более ощутимая награда, чем восторги переменчивой толпы.

— А вот еще письма и пакеты, — продолжил Буш, пользуясь минутой умиротворения.

Первый десяток писем оказался от людей, Хорнблауэру незнакомых, — все поздравляли его с успешным избавлением от плена. По меньшей мере двое из корреспондентов были сумасшедшие, зато двое — пэры Англии. Даже на Хорнблауэра произвели впечатление подписи и почтовая бумага с коронками. Буша, которому Хорнблауэр протянул письма, они впечатляли еще больше.

— Ведь это очень здорово, сэр, правда? — сказал он. — А здесь еще.

Хорнблауэр взглянул на кучу писем и выхватил одно — он с первого взгляда узнал почерк. Секунду он держал его в руке, медля открывать. Встревоженный Буш увидел, что губы у капитана сжались и щеки побелели, он наблюдал за чтением, но Хорнблауэр уже взял себя в руки, и выражение лица его больше не менялось.

Лондон.

129, Бонд-стрит.

3 июня 1811.

Дорогой капитан Хорнблауэр!

Мне трудно писать это письмо, так переполняют меня изумление и радость. Мне только что сообщили из Адмиралтейства, что вы на свободе. Тороплюсь известить вас, что ваш сын находится на моем попечении. Когда он осиротел после прискорбной кончины вашей супруги, я вызвалась позаботиться о его воспитании. Мои братья, лорды Уэлсли и Веллингтон, согласились стать восприемниками при крещении, в ходе которого он получил имя Ричард Артур Горацио. Ричард — прелестный крепенький мальчуган, так похожий на отца, и полюбился мне настолько, что очень грустно будет с ним расставаться. Посему позвольте заверить вас, что я с радостью буду приглядывать за ним, пока вы уладите свои дела, которых вам, по возвращении в Англию, предстоит, как я понимаю, великое множество. Мы будем счастливы видеть вас, если вы надумаете навестить сына, который умнеет день ото дня. Этому порадуется не только Ричард, но и

Ваш верный друг

Барбара Лейтон.

Хорнблауэр нервно прочистил горло и перечитал письмо. Столько сведений обрушилось на него, что чувствам не осталось места. Ричард Артур Горацио, крестник двух Уэлсли, умнеет день ото дня. Может быть, его ждет великое будущее. До этой минуты Хорнблауэр не думал о ребенке — мысли о сыне, которого он в глаза не видел, не затрагивали его отцовских инстинктов; мало того, мысли эти замутнялись памятью о маленьком Горацио, умершем от оспы в Саутси. Но сейчас вдруг нахлынула нежность к неведомому мальцу, который где-то в Лондоне и — надо же — сумел полюбиться леди Барбаре.