Капитан Михалис

Семь капитанов должны были стать кумовьями, каждый явился с отборной свитой. Сиезасыр собирался произнести речь. Из всех близлежащих деревень тянулись люди – увидеть своими глазами, как обращают в православную веру жену покойного Нури-бея. Добрый знак: в лице Эмине словно сама Турция переходила в христианство и на том заканчивались мучения Крита. Все оберегали Эмине, любовались ее красотой, а она с улыбкой принимала дань поклонения. Но душой была высоко в горах. Поэтому, когда кира Хрисанфи, будущая золовка, давала ей наставления в новой вере, черкешенка вспыхивала от гнева.

Как-то вечером богобоязненная старая дева расселась на диване и принялась рассказывать Эмине о житии святых, об их постах, о сидении в грязи, о муках и долготерпении: их бьют по одной щеке, а они подставляют другую.

– Как же так, – возразила Эмине. – Ведь ваши мужчины все христиане… Почему же, когда султан дает им пощечину, они стараются выцарапать ему глаза?

– Это другое дело, – отвечала обескураженная кира Хрисанфи, – совсем другое дело… То, о чем ты говоришь, – это родина, а я говорю о вере, понятно?

Но черкешенке было непонятно, хотя она не очень-то расстраивалась по этому поводу.

– Одно скажу: я окрещусь, приму омовение, но, если кто-нибудь, кто придется мне не по нраву, протянет ко мне руку, я выцарапаю ему глаза. И пускай после моей смерти Христос делает со мной что хочет. А пока я жива, не дам себя в обиду.

И вот сидит вечером Эмине у окна и дожидается своего милого с капитанского совета старейшин. Она вымыла голову, расчесала волосы, подвела брови. Как ей хотелось пойти с ним, посмотреть на тех прославленных капитанов, рассевшихся в ряд, точно орлы под скалами! Как хотелось одним глазком увидеть свирепого капитана Михалиса. Когда Эмине о нем вспоминала, грудь ее вздымалась. Ну почему она все время о нем думает, что в нем нашла? Он же не человек, а зверь, неукротимый и жестокий. На что он ей! Эмине порой ненавидела его, кажется, руки бы ему отрубила, чтоб не осталось в нем ни капли сил! Правильно сделала она, избрав капитана Поликсингиса, такого ласкового, сладкоречивого… И все-таки чего бы она не отдала, лишь бы увидеть его, капитана Михалиса!

Так думала Эмине, опершись на подоконник. В этот вечер ее миндалевидные глаза были прикованы к порозовевшей вершине Селены. О Нури-бее она совсем позабыла, как будто и не было его никогда, как будто и не раскрывала она ему своих объятий. Точно так же она не помнила старого придурковатого пашу, купившего ее у отца. Отец только тем и жил: плодил дочек-красавиц, кормил их, лелеял и продавал. Выкинула из головы и того безусого черкеса, что однажды в летнюю ночь подстерег ее среди высоких подсолнухов! Сперва ей показалось, что он хочет ее зарезать, и она стала вырываться. Но ведь не зарезал… А когда она ответила на объятия, наклонился к самому ее лицу и улыбнулся.

– Как тебя зовут? – спросила она.

Он назвал свое имя, но разве она помнит его? Много мужчин прошло через ее объятия и кануло в вечность. Вот наступил черед капитана Поликсингиса, пока она с ним, но – надо же! – собираясь за него замуж, уже чувствует, как отдаляется от него, а на горизонте светят ей маяком другие глаза.

Кира Хрисанфи закончила уборку, подошла и села рядом с Эмине. Вчера она не успела рассказать ей о житии святого Иоанна Каливитского. Остановилась на том месте, когда святой, обессиленный молитвами и постом, через сорок лет возвратился в отчий дом и постучался в дверь. Открыла ему мать. Не узнала, дала кусок черствого хлеба.

– Мне не нужен хлеб, – сказал он, – мне нужно пристанище. У тебя во дворе хочу умереть…

Эмине раздраженно вскочила и забегала по комнате. Она думает о мужчинах, о восстании, а эта чертова старая дева забивает ей голову своими святыми!

– Хватит, не могу больше! – крикнула она. – Зажги лампу!

– Не тревожься, дитя мое, – неверно истолковала ее волнение кира Хрисанфи, – где бы он ни был – непременно придет сюда. Разве может он долго быть вдали от тебя? Мне кажется, я даже слышу, как ржет его конь!

Кира Хрисанфи очень остро ощущала свое родство с братом, будто они до сих пор лежали, свернувшись клубочком, в лоне матери. Поэтому и на Эмине она смотрела с какой-то страстью, будто сама была мужчиной. А когда видела, как брат, обняв Эмине за талию, ведет ее к себе в комнату и запирает дверь, валилась на кровать, изнемогая от счастья.

Эмине, высунувшись из окна, прислушалась. Конь заржал во второй раз, но уже дальше, тише. В домах зажглись лампы. Мальчишек и собак на улице след простыл, крестьяне ужинали. Шаловливая вечерняя звезда задержалась на миг на вершине Селены, лукаво взглянула на сидящую у окна Эмине и покатилась вниз.