Капитан полевой артиллерии

Кривицкий ответил неожиданно горячо:

– Да, правда, я говорил об этом! И если дело дойдет до обороны в полном окружении, Новогеоргиевск будет обороняться, что же делать, но вы, наверно, не знаете, в каком настроении рядовые находятся, не знаете! Наши что – хмурятся только да молчат, а вот крепостные – так те в открытую почти о предательстве говорят, командование ругают, болтают, что крепость ни за что не устоит супротив германских больших калибров, к смерти готовятся. И ведь действительно, черт знает что выходит – отводят армии, и мы, подарив врагу ценнейшие сведения о крепости, остаемся в неприличном одиночестве!

Лихунов молчал минуту. Во многом он был согласен с Кривицким, но его настроение подсказывало Лихунову, что крепость может быть сдана раньше того, когда на подступах к Новогеоргиевску произойдет то страшное и бесчеловечное, что было так необходимо ему, раньше того, как произойдет сравнение сил германских и русских солдат, поэтому он твердо и строго сказал молодому человеку:

– Господин поручик, если я нечаянно замечу, что и артиллеристы моей батареи болтают об окружении и невозможности устоять против «марфуток» – так они крупнокалиберную бомбу именуют, – взыщу с вас! Мне не по нраву старшие офицеры, вносящие панику в солдатскую среду! – И добавил уже мягче: – Вспомните Осовец, поручик. С февраля они успешно отражают все немецкие атаки, в том числе и бомбардирование сорокадвухсантиметровыми фугасами.

Кривицкий, казалось, был смущен и раздосадован выговором, но от Лихунова не отъехал, а так и трясся на своем Крепыше подле командира, щеголевато похлопывая по голенищу гиппопотамовым хлыстиком.

Колонна перебралась на другой берег Вкры, двигалась мимо бедных польских местечек, безлюдных и тихих. Мокрые, мигом почерневшие от дождя заборы и домики. Артиллеристы поворачивали в сторону домиков головы, хмурились – вид оставленного человеком жилища всегда вызывает чувство тревоги и недоумения, жалости к тем, кого заставили бросить эти пригодные к жилью, когда-то теплые, насиженные места. Потом дорога прошла в стороне от серых, низких громад какого-то форта, в трех верстах от которого приземисто, словно тело какого-то огромного лежащего животного, чернело здание другого форта. Канониры, бомбардиры молча оценивали силу этих строений, понимая, что от крепости бетонных стен зависит не только их судьба, но, должно быть, и судьба России. За фортовой линией снова попадались польские селения, но уже почему-то разрушенные, и Ли-хунов догадался, что разрушены они нарочно, чтобы не служить немцам в качестве укрытия. Чаще попадались и поросшие лесом участки, где деревья по большей части были вырублены, но так и лежали засеками, и Лихунов тут же нахмурился – лежали деревья не на месте, затрудняя возможность следить со стороны форта за полем, и хоть и могли затруднять продвижение противника, но отлично скрывали бы его.

– Как вам эти деревья, поручик? – кивнул Лихунов на засеку, обращаясь к Кривицкому. – Нравятся?

– Да, словно кто-то нарочно постарался для немцев, – сразу оценил позицию юноша. – Возможно, еще успеют убрать…

– Не думаю, – усмехнулся Лихунов, и они снова замолчали, но спустя минуту Кривицкий, уставший от безмолвия, весело заговорил:

– Ведь с этим лесом, – мне рассказывали, – здесь тянули, тянули… Оказывается, порубку леса Ведомство государственных имуществ тормозило, а потом еще достаточно денежных и перевязочных средств не имелось. Да и вообще здесь просто помешались все на маскировке деревьями! Год назад комендант приказ отдал не рубить деревья без его особого на то дозволения. Мне говорили, что даже штраф назначил – триста рублей за каждый ствол, да еще и под суд отдать могли. А потом спохватились, поняли, что мешают деревья, да поздно было…

Лихунов промолчал, хотя все у него внутри забурлило злобой на нерадивое, неумное командование. Успокоил себя лишь тем, что принялся думать о Маше, с грустью вспоминая вчерашний вечер, так грубо прерванный.

До места, находившегося близ авангардных позиций и обозначенного на карте, выданной Лихунову в штабе, батарея добиралась чуть больше двух часов. Здесь, в шестнадцати верстах от цитадели, близ господского двора Златополице, и нужно было Лихунову поставить батарею. Заехали прямо в полусжатое поле, где росла полегшая уже пшеница. Рядовые соскакивали с передков, срывали колосья, лущили их в ладонях и принималась жевать, находя в этом занятии какое-то известное только им одним, вчерашним крестьянам, удовольствие. Лихунов подал команду, и колонна остановилась. Дождь кончился полчаса назад, и тучи, разорвавшись вдруг в одном месте, разбежались по небу, открыв васильковую голубизну июльского предполуденного неба, украшенного крошечной родинкой порхавшего над полем жаворонка. Рядовые оживились, стали прятать свои худые рогожки, загрохотал над тихой, полегшей пшеницей их смех и шутки, посконные и вовсе, как казалось Лихунову, не смешные.

– Как находите позицию, господин капитан? – весело спросил Кривицкий, легко спрыгнув с лошади.