Капитан Сорви-голова. Возвращение

— Ладно, — сказал он. — Мы устали с дороги. Передохнем и вечером вами займемся вплотную. Все англичане во главе с Барнеттом, вслед за Маршиш-хааном, вошли внутрь, очевидно, прохладного "дворца". Один только лейтенант Ньюмен задержался в проходе, посмотрел на Жана и, повернувшись, подошел к нему. Лицо у Генри тоже было усталое и заросшее щетиной и он оказался прилично пьян. В такую-то жару.

— Я из-за вас чуть не попал под трибунал, — грустно сказал Ньюмен. — Хорошо, этот Барнетт взял меня с собой в погоню за вами, а то бы тюрьмы мне не миновать. Кстати, — Ньюмен оглянулся по сторонам, — в вашем отряде нашелся предатель. Он и отдал саквояж. Мне вас и вашу даму очень жаль, — добавил лейтенант, — Барнетт — не человек. Он зверь.

— Я знаю, — с трудом проговорил Жан.

— Вы мне почему-то симпатичны. Помочь я вам ничем не могу. Я его боюсь. Ну, ладно, нужно идти, — произнес Ньюмен после паузы. — Крепитесь, будьте мужественны. Я постараюсь смягчить его.

— Это бесполезно, — сказал Жан. — Мы смертельные враги. Время тянулось медленно. Солнце жгло нестерпимо. Невыносимо одолевали мухи и слепни. Страшно мучила жажда. Кожа на плечах и на груди Жана Грандье обгорела. Голова, напеченная солнечным жаром, гудела и кружилась. Жорисе было и того хуже. Она несколько раз теряла сознание. Губы у нее потрескались и она что-то шептала ими, повернувшись лицом к Жану. Что она шептала, он разобрать не мог. Душа его разрывалась на части от жалости к любимой. О себе он уже почти не думал. Сейчас все мысли были устремлены к Жорисе. Ее любовь к нему, которую она хранила долгие месяцы боев и плена, вспыхнула в нем ответным чувством. Их первая и, скорее всего, последняя ночь, кончилась вот этим самым кошмаром. И он еще не закончен. Скоро начнется самое ужасное. Шайка бандитов: белых, желтых, черных станет пытать его любимую, чтобы выведать у нее какой-то секрет. Ей будет больно, она будет кричать, а он будет смотреть на ее муки и не сможет ее защитить, даже ценой собственной жизни. Эта мысль приводила его в отчаяние, и от этого, что он был связан по рукам и ногам, она приобретала в его мозгу жуткие образы будущей расправы над Жорисой. Между тем солнце постепенно опускалось за деревья, пока не скрылось за листвой и горной грядой. Стало гораздо прохладнее. Мухи и слепни уже не так донимали. Откуда-то в долину ворвался легкий ветерок и слегка остудил обожженные измученные тела несчастных юных пленников. Но их мученьям не пришел конец с этим ветерком. Опять заколотили барабаны. Опять площадка перед "дворцом" вождя стала заполняться чернокожими жителями деревни, с угрюмым любопытством глазевших на привязанных к столбам белых юношу и девушку. На крыльце в расстегнутых мундирах появились заспанные англичане во главе с Френсисом Барнеттом. Солдаты, привыкшие к дисциплине, застегивали пуговицы на доломантах и надевали на головы каски. Барнетт остался "расхристанным и простоволосым". Он закурил сигару, с наслаждением выпустив дым в теплый вечерний воздух. Генри Ньюмен на крыльцо не вышел. То ли досыпал, то ли допивал горькую, то ли просто не хотел наблюдать за пыткой и казнью. Позади, прислонившись к дверному косяку, стоял сержант Фибс. Лицо у него было сумрачным. Попыхивая сигарой, Барнетт спустился с крыльца и направился к Жану Грандье. Выпустил ему в лицо струю дыма. Глаза у него были холодными и жестокими.

— Я буду задавать вопросы, а ты, щенок, и твоя сучка будете отвечать на них правдиво, без утайки. Вопрос первый: у кого из вашей шайки пакет с документами?

Сорви-голова с трудом раскрыл пересохшие губы:

— А тебе не все ли равно. Тебе теперь до него не добраться. — Мы скоро перебьем твою банду, как бешеных собак. Я верну пакет и буссоль. Где она?

— А разве она не в саквояже? — искренне удивился Жан Грандье. — Он еще издевается! — заорал Барнетт. — В саквояже лежал камень и какая-то писанина!

— Уж не решил ли ты, что я заменил буссоль на камень, — иронично, как только мог, проговорил Жан и добавил: — У меня ее с собой нет.

Эта фраза почему-то вызвала приступ ярости у Барнетта. Он набросился на Жана и принялся избивать его правой рукой и ногами, а затем, подобрав упавшую на землю сигару, стал методично тыкать ее горящим концом в обгорелое на солнце тело юноши. Один раз то ли случайно, то ли нарочно он прижег еще не вполне зажившую рану на груди Жана, оставленную его же собственным стилетом. Сорви-голова при этих пытках не проронил ни звука. Он только крепко стиснул зубы, чтобы не закричать. Боль от ожогов была почти невыносимой, и только безграничная сила духа позволила Жану терпеть ее. Наконец, видно решив сделать паузу, Барнетт повернулся к Жорисе и крикнул ей:

— Ты скажешь? Иначе я уморю его и тебя тоже!

— Да, — одними обтрескавшимися губами произнесла девушка.