Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

И, когда все деревни вокруг спали уже мертвым сном и через Сороть лег золотой мост полного месяца, две коляски лунными дорогами покатились в Михайловское. Запахи ночи – то сжатою рожью с посеребренных полей, то сладким духом болотных трав с берегов Сороти, то смолистою лесною глушью, то гелиотропом, свежий букетик которого Анна Петровна снова прицепила к корсажу, – сладко волновали души: хотелось дышать еще и еще, хотелось жить, хотелось быть счастливым, во что бы то ни стало и скорее, скорее… И серебристые звезды чрез головы кучеров тихо плыли навстречу…

Старая усадьба спала. Только в одном из посеребренных луною окон мелькнуло молодое, бледное лицо: неспавшая Ольга увидала в лунном свете две четверки, его – она признала по соломенной шляпе – и их… И, закусив губу, она застонала тихонько…

– Мой дорогой Пушкин, окажите же честь вашему саду, покажите его госпоже Керн… – сказала Прасковья Александровна.

– С величайшей радостью… – отозвался он. – Идемте… И он подал колдунье руку. Нежный запах гелиотропа и ее теплая близость пьянили его. Они опередили немного других в этих высоких, полных причудливой игры лунного света аллеях старого, запущенного сада. Светляки нежно сияли в траве…

– Сегодня я вознагражден за нашу первую встречу у Олениных… – сказал он. – Ах, как бесился я тогда, – помните? – когда вы уехали с Александром Полторацким!.. И у вас был такой вид, как будто вы… крест какой невидимый несете…

Она с колдовской улыбкой смотрела молча в это возбужденное лицо и вдруг тихонько зазвенела:

Не мила ей прелесть ночи…

У него в глазах потемнело, он схватил ее теплую руку, и вдруг рядом, за поворотом аллеи, раздался голос Прасковьи Александровны.

– Пушкин… Аннет… Где вы?

Он заскрипел в бешенстве зубами, она серебристо рассмеялась и прелестным движением своей белой руки протянула ему свои гелиотропы…

– Мы тут, тетя… – отозвалась она…

И, когда они уехали, он с пылающей головой бросился к себе и, не вспомнив даже об Ольге, – она все давилась слезами в девичьей – всю ночь писал, перечеркивал и рвал стихи и – целовал исступленно ее привядшие гелиотропы… Заснул он только под утро, ненадолго, а потом вскочил, как всегда, принял в бане ванну со льдом, приказал оседлать себе лошадь и, позавтракав, понесся в Тригорское. По селам торжественно пел благовест: было воскресенье…

Там все суетилось в последних приготовлениях. Он едва мог уловить минуту, чтобы наедине передать ей с надписью отдельный оттиск второй главы «Онегина».

– Это так прелестно!.. – с улыбкой сказала она, прочитав надпись, и вдруг воскликнула: – А это что еще? Между страницами «Онегина» лежала вчетверо сложенная бумажка. Она развернула ее и с загоревшимися любопытством глазами стала читать:

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты…

Она кончила и засияла на него теплыми глазами. Он пьянил ее своим волшебным даром…

– Вы… милый… – дрогнула она голосом. – Я пред вами в долгу…

Она хотела было спрятать стихи в шкатулку, как вдруг он выхватил их из ее рук и спрятал за спину: «Нет, – бешеной молнией пронеслось у него в мозгу, – я чужд ей, и для нее это только один лишний трофей!»

Она не поняла, что было в его взволнованной душе.

– Но это совсем не хорошо с вашей стороны… – опечалилась она. – Я от вас этого не ожидала…

В раскрытые настежь окна уже слышалось пофыркивание лошадей и позванивание бубенчиков: четверня ожидала у крыльца. А она низким, теплым голосом умоляла его отдать ей ее стихи… И наконец, не в силах противиться ей, уступил…

Еще немного, и четверня унесла ее с Анной Николаевной и Алешей – он провожал дам до первой станции – в солнечные дали, а поэт, расстроенный, поскакал домой. Никогда еще не была так тяжка ему его неволя… И через несколько дней он писал уехавшей на взморье Анне Николаевне: