Капкан (СИ)

Могли бы мы с Роландом подумать, впервые встретившись во взрослой жизни и прорастая презрением к друг другу, что наша встреча перевернёт жизни десятка человек? В том числе, и наши. Могла бы я предположить, что когда-нибудь буду сидеть у него во дворе и обнимать нашу дочь? Нет. Никогда. Все казалось настолько незначительным, случайным, мимолетным.

Так ведь и бывает в жизни — ты придаешь значение незначительным эпизодам и людям, возносишь их на пьедесталы "самых", "лучших", а потом появляются, казалось бы, мимо проходящие человек и история, и все, что было "до", рушится, как карточный дом.

Зачем я здесь, зачем меня бросили обратно назад, вернули к уязвимым чувствам? Какой урок я должна усвоить из всего происходящего?

Мне нужно найти ответы на собственные вопросы, а я разрываюсь между противоречивыми желаниями: хочу улететь и хочу остаться. Хочу обнять его и оттолкнуть. Это невыносимо осознавать, что ненависть, которую ты возводила из года в год в высокую стену между вами, превратилась в пыль, стоило только увидеть его глаза, коснуться кожи. Наперекор здравому смыслу, рассудку, логике, я продолжаю любить и сходить с ума по мужчине, причинившим так много боли.

Возвращаюсь к реальности, когда на мои плечи падает тёплый плед. Обернувшись, вижу Роланда. Протянув ещё одно одеяло для Арианы, он садится на соседний диван, смотрит сначала на меня, а потом на дочь. На губах проскальзывает легкая улыбка, но взгляд противоположен ей.

Поблагодарив за заботу, интересуюсь:

— Когда поедем домой?

— Останемся здесь, раз она уже уснула.

Киваю, тепло улыбнувшись. Эта новость радует. Я счастлива буду провести последний день в этом уединённым месте, подальше от лишних глаз.

— Я бы хотела показать Ариане лабиринт. Позволишь?

— Удивительно, ты умеешь спрашивать разрешение? — интересуется саркастично.

— Чтоб не травмировать психику дочери твоими истериками, я готова даже держать язык за зубами.

— Лучшее, что доводилось слышать моим ушам.

Наступает молчание. И так хочется заполнить его разговором по душам. Поговорить о чём-то, что согреет душу. Но я понимаю, что нужно сообщить ему нечто более важное.

— Хочу поговорить с тобой, — становлюсь серьёзней.

— Слушаю, — он откидывается на спинку дивана и внимательно наблюдает за мной.

— Речь о твоей матери…

— Даже не начинай! — перебивает меня. — Это последнее, о чем я хотел бы с тобой говорить.

— Этот разговор мне тоже не по душе. Но я должна тебе кое-что сообщить. Дальше, решай сам.

Он не реагирует, лишь скрещивает руки на груди.

— Эльвира сообщила, что она больна, — делаю заминку, чтобы перевести дыхание. — Неизвестно, сколько ей осталось жить. Поэтому, она так стремится увидеться с вами.

Ни одна мышца на его лице не вздрагивает от новости. Он продолжает смотреть в упор мне в глаза. И мне становится все сложнее подобрать слова.

— Отступи, Роланд, пожалуйста. Возможно, тебе плевать, возможно плевать и Осману, но подумай о Лайле. Поговори с ней, пусть встретиться с матерью. Уверена, если Стеллы не станет, она будет винить себя, что не простила и не приняла её.

— Не нужно говорить за Лайлу.

— У неё сегодня глаза на мокром месте были, когда Ариана лезла ко мне с объятиями и называла мамой.

— Если бы она хотела увидеть её, попросила бы меня, — говорит сквозь зубы. Злой.

— Да с тобой даже Эльвира толком не смогла поговорить, а ты говоришь о Лайле. Она ведь видит твою ненависть к матери и никогда не пойдёт против твоих чувств, не предаст тебя.

— Хорошо. Я поговорю с ней.

— Поговоришь?

— Да, — массирует виски. — Если Лайла захочет увидеть Стеллу, я дам ей добро.

— Если ты дашь добро, она захочет.

— Медея, — тон голоса повышается, — Я знаю свою сестру и не нуждаюсь в советах.

— Хорошо, — хочу закончить, но тут из уст вырывается: — А ты сам? Не хочешь отпустить ситуацию?

— Я отпустил.

— Когда отпускают, не испытывают неприязни.

— Тебе дважды повезло с семьёй, поэтому ты думаешь, что, как бы не складывались отношения, ребёнок будет любить родителя, а родитель ребёнка. В твоём мире так и есть. В моем — нет. Я презираю эту женщину, как презираю сотни других людей, и спокойно живу с этим.

— И у тебя нет никаких чувств к ней? Нет любви?

— Никогда не было. Она всегда вызывала у меня чувство недоверия, а после отвращения. Если мне было плохо, я бежал к отцу и к Эльвире, если хорошо — к брату с сестрой. В моей жизни не было матери.

— Но все же… она подарила тебе жизнь.

— А ещё ты скажешь, что она страдала девять месяцев, вынашивая и рожая каждого из нас. Но мы с Османом страдали, как минимум, десять лет, наблюдая за образом её жизни. Лайле приходится страдать до сих пор.

Я хочу вновь вступиться за Стеллу, сказать, что, возможно, встреча с ней пойдёт на пользу девушке, но Роланд прерывает меня на полуслове:

— Нет, Медея, и не потому она страдает, что брат-негодяй не разрешает увидеться с матерью, а потому что эта самая женщина брала её с собой на море для прикрытия, чтобы спокойно развлекаться с любовником. А девочка молчала, закрывала уши, притворялась спящей, потому что потаскуха мать не удосуживалась даже снять отдельный номер для своих утех!