Капкан супружеской свободы

Он не понял, что она хотела сказать, и, отодвинув ее со своего пути, наконец подошел к раскрытым гробам. Специалисты постарались на славу: нежное лицо Татки казалось спящим, ее хотелось разбудить поцелуем, как уснувшую сказочную принцессу. Подземная лавина пощадила это лицо – не осмелилась изуродовать его. А вот Ксения выглядела совсем непохожей на себя: удары камней, похоже, пришлись прямо в голову… Он попробовал поправить прядь волос у нее на щеке, не сумел унять дрожь пальцев и задохнулся от холода, которым дышала ее кожа. Потом он, кажется, закричал, потому что кто-то стал совать ему в лицо стакан с водой, кто-то потащил его к дивану, а кто-то закричал: «Скорую! Скорую!..»

Последующие часы слились для Соколовского в один вязкий, тягучий серый ком. Все делалось за него и как бы помимо него: таким образом люди пытались снять с него хотя бы часть его бездонной тяжести, но он не понимал этого и не испытывал к ним благодарности. Быть может, свались сейчас на его плечи все невыносимые хлопоты последнего прощального ритуала, придись ему метаться среди чиновников, могильщиков и прочих чужих его горю людей, Алексею стало бы легче, он сумел бы забыться хоть ненадолго в круговерти забот и вспомнил бы о том, как надо дышать, действовать, жить. Но ему не повезло: у семьи Соколовских было слишком много друзей, чтобы он смог теперь остаться один на один со своей потерей.

Ему было странно, что все пытаются утешить его и возятся с ним, словно с младенцем, проявляя тактичность и бережность в разговорах с ним. Его надо было судить, а ему подавали еду, запаха которой он не мог даже слышать, брали его за руку, спрашивали: «Как вы себя чувствуете?» и подводили к нему врача. Он заслуживал всеобщего отвращения, а к нему почтительно обращались: «Как вы решите, Алексей Михайлович?..» и задавали вопросы о каких-то совершенно ничего не значащих для него вещах, и он отвечал на эти вопросы подробно и рассудительно. Правда, уже через минуту он не мог вспомнить, о чем его спрашивали, но это было неважно. Почти все время он проводил рядом с Ксенией и Наташей, он хотел сохранить их в себе навсегда и удивлялся, когда ему говорили: «Не смотрите сюда так долго, лучше запомните их живыми». Удивлялся он потому, что, пока они были здесь, с ним, они были живы, и именно такими он хотел их запомнить.

По-настоящему он пришел в себя только на другой день, уже на кладбище. Маленький старинный погост недалеко от центра Москвы, где почти уже не хоронили и где, к счастью, оставалось место рядом с могилой Ксениного отца («Я берегла его для себя, – сказала ему Нина Пантелеевна. – И вот уступаю дочери и внучке…»), оказался тих и пустынен в этот день. В Москве неожиданно для такой поздней весны выпал вдруг слабенький, легкий снежок – уже на зелень, на распустившиеся почки, на легкую дымку молодой листвы, – и деревья вновь стали черно-белыми, и он легко узнавал эти деревья, идя дорогой своих ночных видений к двум свежевырытым могилам. Эти разверстые ямы были точно такими же, какими Соколовский помнил их во сне, – и так же, как во сне, он стал на краю одной из них, не испытывая ни страха, ни грусти при мысли о том, что мог бы сам лечь в эту промерзшую землю.

Народу на похороны пришло много; у семьи Соколовских была масса знакомых и почитателей, Ксению издавна любили коллеги и студенты, а у Натальи всегда было множество поклонников. Люди говорили теплые речи, вытирали искренние слезы, и почти каждый считал своим долгом подойти к осиротевшему отцу и мужу, молча пожать ему руку. Алексей почти не видел и не слышал их: он неотрывно смотрел на два деревянных креста – временных, пока не будут готовы уже заказанные памятники, – и на аккуратные таблички на перекладинах: «Соколовская Ксения Георгиевна…», «Соколовская Наталья Алексеевна…»