Капут

Ясно, что выбор Изабеллы между князем Пьемонтским и графом Галеаццо Чиано не мог не пасть на последнего. Но среди многих причин, заставивших ее предпочесть графа Чиано князю Пьемонтскому, была одна глубоко ошибочная. Что Чиано политически и исторически был самым искренним выразителем принципов вседозволенности, самым ярким представителем «прирученной революции», как называли ее консервативные слои (а прирученная революция всегда полезнее для социальной стабильности, чем разъяренная или просто бездеятельная реакция), в этом можно было не сомневаться. Но Изабелла допустила фатальную ошибку, пойдя на поводу у всеобщего убеждения, что Чиано мог бы стать противником Муссолини, мог бы олицетворять собой не только в действительности, но и в сознании итальянского народа единственно верную политику «спасения того, что можно спасти», то есть политику дружбы с Англией и Америкой, что он мог бы стать, если не «новым человеком», которого все ждали (Галеаццо был слишком молод, чтобы в тридцать шесть лет считаться новым человеком в стране, где новыми полагают только людей, перешедших семидесятилетний рубеж), то по меньшей мере человеком завтрашнего дня, тем, кого востребовала серьезность и неопределенность положения. Насколько эта ошибка была серьезной и чреватой последствиями, станет видно позже, как и то, что Изабелла явилась орудием Провидения (того самого Провидения, с которым она через Ватикан установила самые добрые отношения) для ускорения и придания стиля агонии приговоренного к гибели общества.

В заблуждение, что граф Галеаццо Чиано был противником Муссолини, человеком, на которого Лондон и Вашингтон взирали с доверием, впали многие, не одна только Изабелла. Сам Галеаццо, тщеславный и самодовольный оптимист, в глубине души был убежден, что пользуется симпатией у всего английского и американского общества, что, по расчетам Лондона и Вашингтона, является единственным в Италии человеком, способным принять (после неизбежного бесславного окончания войны) непростое наследство Муссолини и без непоправимых разрушений, бесполезного кровопролития и серьезных социальных волнений совершить переход от фашистского режима дуче к новому режиму, навеянному либеральной англосаксонской цивилизацией. Что, в конце концов, он единственный, кто может гарантировать Лондону и Вашингтону восстановление социального порядка, который Муссолини грубо нарушил и который война грозила до основания потрясти.

Да и как могла несчастная Изабелла не впасть в благородное заблуждение, когда в этой восточной по крови женщине, скорее египтянке, любовь к Англии составляла часть натуры, воспитания, привычек, моральных и материальных принципов? Поэтому она и стремилась найти или выдумать в других людях то, что глубоко и сильно чувствовала в себе и желала видеть в других. С другой стороны, в Галеаццо – в его натуре, характере, в манерах и внешних проявлениях, которые, казалось, обнаруживали в нем политика, – она открыла черты, внушающие ей доверие, возрождающие в сердце живые, великие надежды, чуть ли не создающие ощущение идеального родства между ней и графом Чиано, а были это недобрые восточные черты итальянского характера, прежде не проявлявшиеся так сильно, как когда критическое военное положение страны стало приближаться к своему фатальному исходу. У Галеаццо было много таких черт, еще более обострившихся, как он сам с удовлетворением сознавал, то ли из-за его не тосканских, а греческих корней (он родился в Ливорно, но его предки, простые рыбаки, владевшие несколькими жалкими лодками, пришли из Формии, что возле Гаэты; да и сам Ливорно – единственный из всех итальянских городов, где Восток со всей своей подлинной непосредственностью цветет пышным цветом), то ли из-за плохого воспитания, которое он получил от своей чудесной фортуны, то ли, наконец, из-за его типично восточного, как у паши, отношения к богатству, славе, власти и любви. Неслучайно Изабелла инстинктивно почувствовала в Галеаццо своего, одного из рода Сурсоков.

Так, за короткое время Изабелла стала вершителем политической жизни Рима, разумеется, в том совершенно светском смысле, какое имеет слово «политика» в высшем свете. На чей-то неискушенный взгляд, остановившийся на разных проявлениях ее улыбчивой дерзости, она могла показаться даже счастливой. Но это ее счастье, как всегда случается в силу непонятных обстоятельств в разложившемся обществе тревожных времен упадка, постепенно обретало черты морального безразличия, печального цинизма, точным отражением которых был маленький двор, собиравшийся за столом ее дворца на площади Святых Апостолов.