Кара

«Странно, почему нет крови?» — Иван Кузьмич смотрел на себя как бы со стороны, а непонятная сила уже толкала его к бесчувственному телу внучки. Едва успев надеть перстень ей на руку, он понял, что умирает. Глаза его закрылись, и он увидел стремительно надвигавшуюся, привидевшуюся ему еще в Египте колючую стену, из-за которой доносилась серная вонь и слышались леденящие душу крики.

Глава девятнадцатая

— Так говоришь, рожать придется? — Астахова турнула со своих коленок Кризиса, учуявшего, как видно, что-то родное, и посмотрела на Катю соболезнующе: — Ну и влипла же ты, мать. А этот знает?

Имелся в виду, конечно, Мишаня Берсеньев, который почему-то подполковницу не жаловал и нынче по причине ее визита отсутствовал.

— Знаешь, я ему еще не говорила. — Голос Кати задрожал, и она опустила глаза. — Я его боюсь, Тося. Тут пришел вечером — все кулачищи ободраны, на куртке кожаной разрез от плеча до пояса, а у башмаков, знаешь, высокие такие, на толстой подошве, все шнурки стоят колом и бурые, в кровище. Молчит все, но я-то чувствую, как злость внутри него бурлит, копится, того и гляди вырвется наружу. И денег у него до черта, раньше все подарки дарил, а теперь придет вечером, кинет этак небрежно баксов пятьсот: на, Катюха, купи себе чего-нибудь из бельишка.

Нижняя губа у Кати неожиданно искривилась, и она легко, как все беременные, пустила слезу:

— Нравится он мне, Тося, несмотря ни на что.

— Да, семейка, блин. — Подполковница в задумчивости отпила чайку и захрустела миндалиной в шоколаде. — Это его наследственность дурная сказывается. Мамаша-то у твоего дружка знаешь какой была, — и, потянув из объемистого, совсем не дамского баула толстую пачку компромата, она проглотила ложечку варенья, — пробы ставить негде, прости Господи, что говорю о покойнице плохо. Слово одно — оторва гнойная.

«Ну и Ташкент». — У Савельевой Ксюхи по прозвищу Крыса вся спина под нейлоновой блузкой была мокрой. Огненные капли медленно скатывались между рябухами до черного месяца.

Стоял безветренный июльский вечер. Красный солнечный шар опускался потихоньку в сизое марево, от раскаленных домов потянулись уже длинные тени, а проклятая жара все никак не спадала. Может быть, поэтому сегодняшний съем был лажовый.

«В жопу меня поленом, если Пашка не попала в цвет. — Крыса посмотрела на размякший асфальт, глубоко отмеченный следами ее каблучков, и от досады сплюнула даже. — Стоило преть здесь за нищак». Звавшаяся в натуре Павлиной, Пашка значилась подружкой Ксюхиной — постарше ее годков на пять, родом из-под Коломны, и за ласковый паскудный язык носила погоняло Облизуха. Клюшкой она была многоопытной и в знак признательности за предоставленную хату охотно делилась с Крысой всеми тонкостями древней профессии. А та, сука, нынче ее не послушалась и заместо бана хильнула работать на темную ленту, прошмонавшись, естественно, полвечера даром.

«Ладно, еще время детское». — Ксюха отлепилась от фонаря и, слегка раскачиваясь на ходу, неспешно двинулась к Московскому вокзалу. Стройная, с красивыми ногами и высокой упругой грудью, она то и дело ловила на себе мужские взгляды, но было это мацанье беспонтовое, а вот у аптеки на нее вполне серьезно положил глаз заплесневевший штэмп, рисовавший, судя по всему, кадры:

— Пардон, девушка, не скучно вам одной в такой вечер?

— Скучно, когда денег нет. — Крыса ослепительно улыбнулась и наманикюренными ноготками ухватила искателя приключений за локоток. Тот моментально приподнял шляпу из соломки:

— Трахтинберг Соломон Израилевич, художник.

Интеллигент, одним словом. Однако в грязной, пропахшей красками комнатухе он сделался невыносим и долго выпытывал у Ксюхи, здорова ли она, как часто навещает дамского врача и если подмывается, то сколько раз на дню. Когда же наконец, успокоившись, интеллигент завалился с ней в койку, то случилась с ним трагедия, и, толком Крысу не поимев, Соломон Израилевич девушку только обмусолил.

«Мельчает клиент». — Поплевав по обычаю на почин, Ксюха запихала четвертак за чулок. Обтеревшись висевшим на гвозде грязным подобием полотенца, она начала энергично собираться:

— Ах, я забыла, меня мамочка ждет.

Интеллигент был мрачен, попрощался сухо, переживая, видимо, за бабки, недаром говорят, что скорбь о собственных деньгах всегда самая искренняя, а Крыса между тем, сбежав по лестнице подъезда, продолжила свой извилистый путь к Московскому бану.

По Невскому канала нескончаемая люда, было много бухих — жара сказывалась, и, беспонтово прошвырнувшись до вокзала, Крыса лукнулась прямиком в курсальник — перышки почистить. Скоро, наштукатуренная и свежеподмытая, она плеснула «Серебристым ландышем» между грудями и элегантно двинулась к парапету.

На майдане, как всегда, было многолюдно: шлындили пьяные в умат политруки, любители женских прелестей «искали хорька», а лыбившиеся честные ухалки, изображая зазной, крепко держались за своих хаверов. Порева же в это время на бану было ласенко. Многие биксы отчалили на харево к морю, и нынче не больше десятка их в ожидании Рижского поезда вяло тусовалось на парапете.