Карамель (СИ)

Ловлю ее на желании отругать меня; понимаю, как она пропитывается злостью — резкое замечание разбавляется в общем кувшине недовольства; но она спокойно уходит, оставив меня сидящую на коленях перед шкафом — не в настроении сегодня клацать своими клешнями?

Если я чувствую, как морально выдыхаюсь к своим годам, то каковы же по нутру своему эти старики, зовущиеся молодыми? А более старшее поколение? Качаю головой из стороны в сторону, чтобы не думать об этом, поднимаюсь и иду к отцу. Оружие бесхозным образом распласталось у меня под кроватью в искусно выполненной шкатулке — не удивлюсь, если золотые руки этого недоБога собственной персоны Серафима выстругивали ее на протяжении многих дней и ночей.

Я не могу понять, как вышло то, что вышло, как кому-то удалось завлечь меня в нечто, как меня втянули в этот мрак, полный мнимости и утопий, а также красноречивого вранья. Умоляю-умоляю-умоляю себя проснуться несколькими днями ранее и ничего из пережитого не знать..! Умоляю: пускай, мое тело, с еще не искореженным разумом, проснется несколькими днями ранее и попросту избежит поездки с тем янтарноглазым чудаком, а после — и чудаком младше; прошу, пускай ничего из этого не будет взаправду. Прошу, пускай это будет сон — мой больной сон, но я излечусь; хочу снять с себя оковы этого ужаса и зажить прежней жизнью, вернуться в свой ритм, вернуть былые мысли, предназначавшиеся для досуга, а не эти баламутные клочья чужих рассуждений, что укрепились в моей памяти.

Но мольбы мои — впервые или уже нет, не скажу наверняка — услышаны быть не могут, ибо Боги мы и прощения в этом Грязном Новом Мире мне не даст никто.

— Мы хотели поздравить тебя с твоим днем рождения, — встречает меня своей речью отец и подает наполненный стакан — одурманивающий аромат коньяка ударяет мне в ноздри, плетется по пазухам носа и взбирается в мозг, молниеносно ударив в него; я протягиваю руку. — Тебе восемнадцать, Карамель, ты вступаешь во взрослый мир, полный ответственности, где каждый твой шаг — это самостоятельное решение и движение.

Паучьи пальцы, недолго удержав стакан вместе со мной, отпускают огненный напиток и приземляются по шву черных брюк. Во второй руке отец держит свой стакан — почти у губ; я вижу каплю влаги на подбородке и испарину на его лбу.

— Ты — моя взрослая дочь, — продолжает отец, и я истинно не могу понять, речь его подготовлена заблаговременно как наставление для меня, и половина слов — красивые метафоры, или же говорит он от чистого сердца. Чистого чего, прошу прошения, Карамель? — я спрашиваю саму себя и с трудом удерживаю смешок.

Отец продолжает говорить, но несколько строк ускользают от меня; я хватаюсь за летящие хвосты, и не успеваю нагнать — момент упущен, речь упущена.

— Я уверен, что ты еще не раз заставишь все семейство Голдман испытать чувство гордости за то, что…

Наблюдаю, как губы отца заплетаются; он вдруг безжалостно вжимается в бокал и отпивает, облизывается — насытился — и продолжает говорить. Я же жду окончания этого содрогания воздуха, чтобы спокойно испить свой напиток. Давай, быстрее…

— От себя хочу добавить, что…

— От себя? — вдруг усмехаюсь я, после — поразившись собственной нетерпеливости. — Ты видишь здесь кого-то еще?

— Представь рядом свою мать, — хмурится отец, и пальцы его нервно сжимаются на граненном стакане. — И помолчи.

Киваю ему и, воспользовавшись ситуацией, отпиваю.

— Мое наставление тебе, Карамель. Оставайся сильной. Без этого в Новом Мире делать нечего. Духовная стойкость — твоя сила, запомни! Иначе — крах.

— Как оптимистично, — швыряю я в ответ и прохожу к окну — смотрю на крыши домов; язва внутри меня подталкивает к дальнейшему. — Умеешь испортить настроение в день рождения.

Беспощадно лгу — ведь как такового не было — еще с кафе; с подарка Ирис; с утра. Не в этой жизни. Вмиг готова рассмеяться максимализму, который можно выжимать двумя руками.

— Надеюсь, мой подарок окупит мои речи, — отец отодвигает несколько книг на полке шкафа.

Он достает стеклянную банку и отдает ее мне — в ней паук.

— Тарантул? — спрашиваю я.

— Птицеед. — Отец наливает себе еще стакан и осушает его мигом. — Самец. Brachypelma smithi. Когда-то это был самый популярный вид пауков, которых разводили в неволе.

Как он красив, как величественен и опрятен! Его гордый стан держит выправленное тело на дне неудачно подобранной маленькой банки с узким дном; лапы стоят под углом, крепко держат его и не позволяют хозяину даже на миллиметр сдвинуться со своей позиции — мощь и великолепие. Я приглядываюсь к нему больше и значительнее — это не те маленькие паучки размером с ноготь мизинца, каких я видела на Золотом Кольце. Он — великан среди всей этой уродливой и смехотворной мошкары.

Принимаю от отца банку и с трепетом обхватываю ее — левая рука держит коньяк, правая моего нового друга. Птицеед ненамного больше моей ладони, он темно-коричневый — практически черный, на лапах красные пятна с белой окантовкой, а все тело усыпано густыми волосками.