Карандаш. История создания и другие подробности

Годами я искал совершенный карандаш. Я нашел очень хорошие, но ни одного совершенного. И всякий раз дело было не в карандашах, а во мне. Карандаш, который был хорош сегодня, назавтра становится плохим. Например, вчера я писал мягким и тонким карандашом [ «Блэкуинг»], и он легко порхал по бумаге. Сегодня утром я попробовал взять такие же — и они сводят меня с ума. Грифели ломаются, начинается настоящий ад. В этот день я терзаю бумагу. Итак, сегодня мне нужен карандаш потверже, хотя бы на время. Я беру карандаши «Монгол», #23/8. Ты помнишь мой пластиковый лоток: там лежат три вида карандашей, для «твердых» дней и для «мягких» дней. Иногда ситуация меняется посреди рабочего дня, но, по крайней мере, я к этому подготовлен. У меня есть также несколько очень мягких карандашей, которыми я нечасто пользуюсь, потому что для этого я должен быть в настроении столь же нежном и деликатном, как лепесток розы[705].

С другой стороны, более привычным символом писательства является перьевая ручка, а писатель является ее олицетворением. Даже беллетрист Джон Миддлтон Марри, опубликовавший сборник эссе «Карандашные наброски», не писал про карандаш. В примечании к этой книге он даже открещивается от ее названия[706], признаваясь, что первоначально выбранное им наименование было слишком длинным для газетной колонки, где впервые появились его «маленькие эссе». Марри вводит любителя карандашей в еще большее заблуждение названием первого эссе «Светотени». На самом деле это не хвалебная песнь карандашу, а жалобы Марри по поводу не поддающихся объяснению аспектов современной литературы. Мало того что в «Карандашных набросках» нет ничего про карандаши, так Марри еще и прямо говорит, что перо почитается гораздо больше, и в довершение всего пишет эссе «Золотое перо», восхваляющее перьевую ручку. Вот как поэтично он описывает орудие писателя:

Перо моей мечты — золотое перо; оно скользит по большому листу белой бумаги, как по плотному пергаменту; оно погружается в хрустальный колодец с чернилами темнее воронова крыла; линии, которое оно оставляет, так же тонки, как у индийских художников, рисующих слоновьим волосом. И мне кажется, если бы у меня было все это, мысли в моей голове были бы такими же чистыми, утонченными и определенными, как эти предметы. Идея возникала бы перед моим внутренним взором, как пузырь, мне оставалось бы лишь обрисовать его очертания. Пузырь лопнул бы, и пигмент его радужной окраски распылился в воздухе, и осел на моих невысохших чернилах, и запечатлелся бы в них навеки[707].

В литературе, посвященной карандашу, найдется немного столь же экзальтированных описаний. Золотое перо, плотный пергамент, хрустальная чернильница, черные чернила — все эти образы проникнуты удовольствием и одобрением, они создают впечатление обладания чем-то красивым и дорогим. Но, несмотря на тщательную отделку слога (что могло быть достигнуто только путем многочисленных правок карандашного черновика), Марри, восхваляя перьевую ручку, не дает и намека на осознание технических достижений, воплощенных в этом артефакте подобно тому, как культурные достижения бывают воплощены в литературных артефактах, которые он исследовал.