Караван-сарай

Ах, мой бедный друг: полно, не обижайся на мои слова: это фото для меня – настоящая загадка, и ты, напротив, должен помочь мне сорвать с неё покров тайны.

Обращаясь к своему спутнику, Мари не могла отвести взор от пышного букета; аромат цветов кружил ей голову.

– Скажи, тебе кто-то передал этот портрет?

– Ты мне не веришь?

– Нет, что ты! Но тебя просили немедля показать его мне?

– Именно.

– Я убеждена, они рассчитывали, что фотография меня тотчас заинтригует – и наведёт на мысли о моей матери, очень уж она похожа на твою незнакомку: понятно было, что я не откажусь принять её при случае.

Пьер дрожал – сам не зная почему: скорее, перед жизнью как таковой, чем перед Мари, ведь жизнь невидимкой проходит мимо, и петля, которую она накидывает вам на шею, нежна и ароматна, точно наркотический сон. Он дрожал от страха и от надежды – точнее он определить не мог: на дне пропасти они так похожи друг на друга.

Мари ещё размышляла:

– А она сказала, что хотела бы меня видеть?

– Да, было такое пожелание.

– Значит, она вернётся?

– Да она тут, ждёт в соседней комнате… Я не мог отказать ей и привёл сюда.

Мари пребывала в замешательстве, внутри неё боролись противоречивые чувства. Женщина была здесь, достаточно одного слова, чтобы пригласить её войти, наконец увидеть, узнать:

– Сходи за ней, – приказала она, – но не оставляй нас наедине, мне страшно.

Когда Пьер был уже в дверях, она одним движением схватила букет и выбросила его в окно – но тягучий запах ещё плавал в воздухе, навевая воспоминания…

Пьер вышел в прихожую, но женщины и след простыл!..

Увидев, что я уже собрался, моя чтица прервалась; ей овладело неудержимое веселье!

– И вы называете это современным произведением? – воскликнула она. – По мне так писал какой-то чокнутый… даже забавно! Напоминает мебель эпохи Наполеона III, подогнанную под вкусы Осеннего салона.

Я поделился моими соображениями о современности «Омнибуса», она же заверила меня, что ей тут скорее видится старый шарабан!

В мыслях я, впрочем, смирился с предложенным Ларенсе обедом у Прюнье – обожаю устрицы, да и перлы, которые наверняка уготовил мне гениальный литератор со своим философическим очерком, будили во мне самое живое любопытство!

Завершив баталии в кабинете мэтра Х – на мой взгляд, победоносно, – я направился на улицу Дюфо. Клод Ларенсе уже был на месте, в нём не осталось и следа от растерянности первых дней, когда он только появился у меня со своей рукописью: изысканно одет, глаза блестят тем напускным романтизмом, что патокой сочился из каждой строчки его опуса. Когда мы уселись перед роскошным блюдом бретонских устриц, он попросил меня – «невзирая ни на что» – сказать, что я думаю о полученных утром пассажах.

– Мне их прочла подруга, – отвечал я, – и уж не обессудьте, в это время я думал лишь о ней самой, но не беспокойтесь, я перечту на свежую голову по возвращении.

На мгновение мне показалось, что эти слова его задели, но романист быстро извлёк из кармана блокнот в обложке зелёной кожи и, положив его на стол, заявил:

– В ходе работы над романом – и, скорее всего, именно потому – я пришёл к некоторым умозаключениям, которые легли в основу этого трактата; абсолютно убеждён: вы лучше, чем кто-либо, способны понять, что двигало мной, и поддержать меня – на сей раз безоговорочно.

– Надеюсь, ваше произведение не уступает в изысканности этой жареной камбале!

Он начал: