Караван-сарай

– Эйнштейн, – отвечал я, – убеждён, что время на часах Лионского вокзала не одно и то же для велосипедиста, автомобилиста или обычного фланёра, потягивающего тёмное пиво на террасе кафе. С такой теорией можно было бы согласиться, будь эти трое одного возраста, но так как, очевидно, родились они по меньшей мере с интервалом в несколько секунд, то она – как и все его остальные идеи, – ошибочна, и время для всех одинаково. Единственное гениальное прозрение Эйнштейна – способность разглядеть собственный зад через подзорную трубу, с помощью которой он изучал бесконечность!

Ларенсе пожал плечами, я заверил его, что оскорбляться тут не из-за чего, и добавил:

– Слышали бы вы только что разглагольствования аббата Z насчёт войны, уверен, они бы сгладили у вас разочарование по поводу Эйнштейна!

– Ах, да, терпеть не могу войну, – согласился он, – за исключением дня её объявления и перемирия – всё остальное для меня слишком волнительно, нервы уже не те!

Поскольку русский генерал засобирался уходить, певица пригласила его на обед послезавтра, попросив захватить с собой брата:

– Какой утончённый молодой человек, помнится, я познакомилась с ним за кофе в отеле «Ритц».

– Брат будет тронут вашим участием, – поблагодарил тот, – но в обеденные часы он всегда страшно занят и перебивается одним чаем, поскольку служит посудомойкой в «Кафе де Пари»!

В каком идеально дезорганизованном обществе мы живём, подумал я тут, пообещав себе отныне быть предельно осмотрительным с коридорными, таксистами и другими представителями свободных профессий – как знать, может отныне и к мальчишкам-газетчикам надлежит обращаться «ваша светлость».

Я увидел, что меня уже поджидала медичка: надо было отвезти её домой, и после подаренного платинового скальпеля вряд ли удалось бы от этого отвертеться, как бы далеко ни пришлось ехать. Я попрощался со всеми и, отведя Ларенсе в сторону, к его немалому удовольствию спросил, как продвигается работа над «Омнибусом»; он сообщил, что того же дня начал второй роман, который понравится мне ещё меньше первого! Из опасения, как бы тот не решил тотчас прочесть мне очередную главу, я поспешно ретировался, попросив лишь подтвердить Розине, что буду у неё завтра. В ответ Ларенсе лишь холодно кивнул…

11. Игра в прятки

На следующий день я уже собирался к Розине Отрюш, как принесли визитную карточку одного моего друга-американца, редактора нью-йоркской «Таймс»: он только что приехал в Париж. Познакомился я с ним при весьма забавных обстоятельствах. В одной своей статье он разнёс меня в пух и прах, дойдя даже до того, что сам перерисовал некоторые из моих картин, назвав их подражанием искусству команчей и заявив, что все мои изыскания – всего-навсего розыгрыш[180]. Через несколько дней он явился ко мне и совершенно искренне спросил, понравилась ли мне его заметка! В вопросе не чувствовалось ни малейшей иронии: он пребывал в полном убеждении, что этой хроникой сослужил мне немалую службу!

После часовой беседы и нескольких предложенных мной коктейлей американец, казалось, был удивлён тем, что перед ним – не шут и не художник!

– Вы правда не пытались что-то высмеять? – не унимался он.

– Будьте покойны: ни высмеять и ни вызвать восхищение.

Тот принялся хохотать как полоумный и взял с подноса ещё один коктейль. Выпив его залпом, он попрощался и пригласил зайти как-нибудь к нему отведать бараньих котлет, предупредив, что готовит всё сам и отбивные будут зажарены лишь с одной стороны, так как его раздражает необходимость их переворачивать.

В следующее воскресенье на первой полосе «Таймс» вышла его статья, не уступавшая по значимости предыдущей, в которой он провозглашал моё искусство непревзойдённым по части французского характера, современности и чуткости к тому, что отличало нашу эпоху. Впоследствии мы с ним очень сдружились. Сегодня же он зашёл, чтобы пригласить меня поехать вместе в Италию, а именно в одну очаровательную деревеньку; окружавшие её холмы утопали в цвету апельсиновых деревьев – я хорошо знал это чудесное местечко.

Американцу не давало покоя местоположение постоялого двора, который он там себе присмотрел! «Как раз за железной дорогой, – не унимался он, – такая красота, из окна видны проходящие поезда: по тридцать семь на дню!» Остальное было ему неважно; что ж, одним по душе солнце, другим подавай рельсы и шпалы[181]! Я пообещал вскоре к нему присоединиться, попросив забронировать мне номер, выходящий на задний двор!

Из-за визита журналиста к Розине я слегка припозднился; сколько я ни звонил, сама собой дверь, как в прошлый раз, не открылась, но вскоре появился импозантный камердинер с окладистой бородой и чёрными усами, который церемонно препроводил меня внутрь. Розина приняла меня чрезвычайно любезно; на столике у камина я заметил стопку гранок – на первом листе красовалась эмблема моего издателя. После того как мы справились о здоровье друг друга, я спросил у Розины, не являлся ли к ней ещё Ларенсе:

– Пока только звонил: сказал, будет после пяти, – отвечала она.