Караван-сарай

– Послушайте, вам непременно надо выйти за него замуж.

Та чуть не поперхнулась:

– Как можно такое говорить: вижу, вы меня ничуточки не любите!!!

– Речь сейчас не об этом, – не отступал я, – но любопытно, вместе с тем, что люди обычно начинают сомневаться в вашей привязанности именно в тот момент, когда печёшься об их благополучии.

Она помолчала некоторое время и ответила почти шёпотом:

– Ну, допустим, – но помилуйте, друг мой, он никогда на это не пойдёт, во мне еврейская кровь, а вся его семья – набожные католики!

– Если это – ваше единственное возражение, то никакой помехи я тут не вижу: я всё хорошенько обдумал и лично обговорю детали с Ларенсе.

– Но брак меня пугает, – запротестовала она, – я всегда так ценила свободу: думаете, из меня получится покорная жена?

– По возрасту вам давно пора под венец! Всякая пожившая на свете женщина в расцвете сил естественным образом подумывает о замужестве – и совершенно справедливо, это приятная и неутомительная развязка. Смотрите, вы поступили правильно – сначала надо срывать цветы удовольствия, а уж потом начинать поиски супруга: действовать наоборот просто чудовищно и противно здравому смыслу, это выдумки мужчин, тешащих свой тупой эгоизм. Мне давно известно, что вы – любовница Клода; да, вы уступили по доброте душевной: он жил один, жаловался на непонимание окружающих, а, к сожалению, нет ничего привлекательнее непризнанного литератора – даже при жизни.

Выходите за него, и ваша спасительная красота и полезные связи заменят ему несуществующий талант. Вы станете его признательной жертвой, и на какое-то время для счастья этого будет достаточно. Такое положение сулит вам обоим значительные преимущества, особенно если у Ларенсе хватит ума оставить незавершённым новый роман, который вы затем опубликуете! Да и потом, я не сомневаюсь, вы наверняка его любите… хотя что это меняет? Всё кончается, как в баккаре: крупье по очереди тянут вас на кладбище, сначала один, затем другой; погост – что банк для Господа Бога, который так вас любит – как и Ларенсе, кстати.

– Весёленькие рассуждения! Какой же вы сухарь…

– Знаю-знаю, о таких вещах думать не принято, а уж говорить и подавно. Настоящий ум, для которого всё и без слов понятно, – сродни болезни, страшнее не бывает. Помните беднягу Мартина Идена у Джека Лондона? Он любил жизнь, покуда был наивным простачком, а прозрев, бросился в море, чтобы не сорвать тот самый пресловутый банк! Так что решайтесь, выходите за томного красавчика Ларенсе; он беден, так что сможет жить у вас на содержании, не опасаясь за свою репутацию; вам, как я уже говорил, под силу разом сделать его знаменитым, открыть широкой публике. Наш с вами удел – не сцена, а кулисы, за которыми снуют только машинисты: мы узнаём актёров даже в гриме и видим насквозь все фокусы и трюки; публика же – великий простак, на несколько недель она уверует в Ларенсе, пока и того слава не выжмет до последней капли; если ему тогда вдруг захочется вновь вкусить радостей жизни, посоветуйте ему наклеить фальшивую бороду и сменить имя!

Розина была по-прежнему погружена в свои мысли, мой совет явно не оставил её равнодушной, и она склонялась к тому, чтобы ему последовать; возможно, она жалела, что я не выказал гнева или печали, однако, имея в распоряжении сразу нескольких женщин – как машин в гараже, – я всегда стремлюсь избежать сентиментальных катаклизмов, которые слишком часто отравляют жизнь людям менее предусмотрительным…

Я пообещал навестить Ларенсе уже на следующий день; моя уверенность в том, что я сумею снять все возражения религиозного характера, передалась Розине, и она не стала расспрашивать, как я намерен этого добиться. Тут вошёл пианист-болгарин, завсегдатай её салона, ускользнуть я не успел, так что пришлось высидеть три последних опуса казавшегося гигантским карликом музыканта! После музыки настал черёд одухотворённой беседы, отчего воздух в комнате стал спёртым, точно от коптящей лампы. Казалось, к чему ни прикоснись, на пальцах останется сажа… Силы мои были на исходе, и я раскланялся, пообещав себе сегодня же ещё раз сходить на «Там наверху» Мориса Ивена[182], чтобы смыть с себя остатки этого чада!

В театре я провёл превосходный вечер, который к полуночи завершил у Берты Бокаж; она была одна и приняла меня с видимым радушием:

– Что с вами сталось? Нигде не бываете, говорят даже, собираетесь жениться!

– Нет-нет, – запротестовал я, – ничего подобного: я лишь устраиваю чужие свадьбы, этого достаточно!

И я поведал ей о матримониальных планах, которые строил на романиста и мою бывшую пассию; немало позабавленная рассказом, она всё же заявила, что я занимаюсь этим исключительно из любви к психологии. Их будущее счастье вызывало у неё серьёзные сомнения:

– Как всё-таки было мило раньше, – сказала она, – все эти бракосочетания невинных юношей и девушек…

– Бедняжка, всё это ушло в далёкое прошлое – если вообще когда-либо существовало! Настоящих юношей и девушек после Адама и Евы не осталось!

– Вы считаете, их связывала настоящая, идеальная любовь?