Караван в Хиву

Федор шумно сглотнул набежавшую слюну, пошевелил будто омертвевшими плечами и, не в силах побороть нервные судороги на лице, отвернулся к воротам, где остались кони. Но каждая клетка его затылка, спины слышала тяжелые шаги и глухое позвякивание цепей. Казалось, будто эти цепи стиснули не ноги старому отцу, а его неистово бьющееся сердце. Пересилил себя, резко повернулся и немигающими глазами, стиснув зубы, смотрел на трех полузамученных людей. Двое были персиане, а третий – Демьян Погорский, сгорбленный, немощный, с изуродованными руками. Обе кисти у него покрыты черной от ожогов кожей, а против средних пальцев видны глубокие рваные раны. Демьян подходил, не поднимая головы, изуродованными руками держал ядро, чтобы оно не ударялось о больные натертые ноги.

– Демьян, – негромко позвал Кононов. Погорский вздрогнул, пристально вгляделся сначала в Рукавкина, потом в Григория. Ядро глухо ударилось о сухую землю, звякнула цепь, а Демьян вдруг зашатался, вскинул к смуглым от загара щекам черные скрюченные пальцы. Несвязные слова вырвались из горла, и Данила с трудом разобрал в этом получеловеческом хрипе:

– Боже мой… Гриша?! Какими судьбами?

Кононов подхватил друга, помог пройти под навес, усадил на возвышение, молча обнял за плечи. Рукавкин и Федор остались стоять в середине двора, вместе с Якуб-баем и Умбаем. Хивинцы тихо перешептывались, цокали языками, выражая один искреннее, а другой притворное сочувствие чужому горю. Когда Демьян немного успокоился, тело его размякло, и он, обессиленный, повалился спиной на дешевый коврик. Кононов подошел к Умбаю, что-то негромко сказал. Хивинец с неподдельным теперь страхом всплеснул руками, провел ими по лицу, оглаживая бородку, задумался, склонив голову набок.

– Я сказал ему, – пояснил Григорий Даниле, – что Демьян не жилец на этом свете и что я хочу выкупить его. Быть может, удастся довезти до Яика и там схоронить в родной земле. Если же не выдадут за выкуп, то через месяц-другой закопают в песок без всякой выгоды.

Якуб-бай подошел к лежащему Демьяну, внимательно заглянул в лицо, безнадежно махнул рукой и с сожалением цокнул языком – совсем плох этот «ференги урус»!

На сонном недавно лице Умбая боролись два чувства: боязнь, что Елкайдар будет ругать за то, что выпустил раба без его на то разрешения, и желание хоть как-то сберечь достаток хозяина. После долгих торгов ударили по рукам. Часть денег от войсковой казны внес Кононов, остальные за Федора доложил Рукавкин. Пока Якуб-бай и Умбай составляли нужные бумаги о выкупе, Григорий помог слуге расковать на Демьяне кандалы. Данила придерживал Федора за плечо и чувствовал, как нервная дрожь била сильное тело казака.

– Иисус Христос, Спаситель, – упал старый Погорский на колени, размашисто крестясь на небо изуродованной рукой. – Неужто… воля? Неужто увижу родимый Яик, детишек, жену? – Крупные слезы текли по смуглым щекам и терялись в седых жестких усах, будто капли дождя в непролазных камышовых зарослях. Федор не выдержал, подошел к отцу и положил широкую ладонь на седую, облысевшую со лба голову, прошептал чуть слышно:

– Отец… не признаешь меня? Ведь это я… – И не договорил. Сжалось горло от боли за пропавшую на чужбине жизнь отца, за родимую матушку, без времени сошедшую в сырую землю.

Цепляясь обожженными, искалеченными пальцами за кафтан Федора, старый Погорский попытался было встать, но силы совсем оставили немощное, изношенное в каторжной работе тело.

– Федюша? – не веря только что услышанному, переспросил Демьян и повернулся к Григорию, словно призывал в свидетели испытанного друга: не сон ли это, не жестокая ли это шутка коварных дэвов чужой земли?

– Себя ты забыл совсем, Демьян, – всхлипнул неожиданно Кононов. – Или мы были не такими же молодцами, когда царь Петр заслал нас в эти проклятые пески? Твой это сын – отважный сокол с берегов родимого Яика, – и тут же предостерег: – Чур только, Демьян, враг рядом, идет. Крепись, ты для нас пока чужой. Понял?

Демьян через силу отпустил руку Федора, к которой прижимался седой бородой. На пороге появились хивинцы. Не мешкая, из рук в руки передали бумаги и золото и разошлись: россияне к коням, а Умбай с криком напустился на рабов-персов и погнал их к арыку таскать ил и удобрять землю сада.

Федор посадил отца на своего коня, а сам всю дорогу до Хивы шел рядом со стременем, поминутно поглядывая на кроваво-багровые шрамы от кандалов выше босой ступни старого Погорского.

А сверху на правый рукав кафтана Федору нет-нет да и падала счастливая слеза Демьяна: пережитые минуты радости, словно вешняя вода хлипкую запруду, прорвали последние внутренние запоры, которые сдерживали горе все эти тридцать шесть лет рабства и нечеловеческих унижений на чужой земле.

Закончился этот радостный день маленьким пиршеством. Отмытый и переодетый в казачью одежду, Демьян Погорский со слезами беспрестанно благодарил то Рукавкина, будто это его помыслами пришел караван в Хиву, то Кононова и казаков, что не убоялись вновь идти в эти опасные края.