Караван в Хиву

– Приезд твой я за благо приемлю, – произнес вторую фразу хан, и Гуляев снова поклонился. Хотел было в свою очередь спросить о здоровье хана, его семьи, большого числа родственников, но хан вдруг поднялся с трона, давая понять, что прием посланца закончен. В сопровождении молчаливых воинов Яков возвратился в просторный зал, где его уже поджидали Мурзатай и Мусульман-Бий.

– Когда же разговор у нас с ханом будет? – поразился такому мимолетному приему Гуляев. Шигаул только руками развел: все в воле хана Каипа и всемилостивейшего Аллаха!

* * *

Прошло несколько дней после посещения загородной усадьбы Елкайдара, несколько томительных однообразных дней. Данила Рукавкин не покидал своего жилища в надежде дождаться наконец-то либо посланцев губернатора, либо Малыбая или Якуб-бая. Но Гуляев с Чучаловым и после посещения ханского дворца по-прежнему содержались под караулом. Не приходил и киргизский купец, отбыв на торги в соседний город Шават.

В то злопамятное утро Рукавкина разбудил ставший привычным для россиян скрип неуклюжих двухколесных арб, но на этот раз он раздался как будто у самых дверей. Послышались и затихли чужие голоса, а через время в спальную комнату вошел взволнованный Маркел, по привычке широко расставил длинные ноги, стащил с головы старую из черного барана мурмолку, угрюмо произнес:

– Старшина, Родион, ваши лавки открыли хивинцы. Арбы рядом поставили и товар выносят на арбы…

Будто с горячих углей вскочили Данила и Родион и метнулись за ворота: из их лавок выносили тюки лучшего алого кармазинского сукна. На ближней арбе лежали добрый десяток голов сахара ценой в шесть червонцев за пуд, кипы выделанных кож, темно-желтые круги воска. Хивинцы спешили.

Родион кинулся к арбам против своей лавки.

– Стой! Кто позволил?

Он подбежал к работнику, который с трудом тащил из лавки еще один отрез синего сукна, мертвой хваткой вцепился в кандамаевское добро и рванул его на себя. Худой хивинец не устоял на ногах, опрокинулся и, придавленный тяжелым сукном, смешно заболтал босыми ногами, с которых слетели не по размеру большие остроносые чукаи[46].

В спину ударили тупым концом копья. Родион качнулся, но устоял на ногах, медведем оборотился к хивинцу.

– Тати-и! Петлю мне на шею надеть хотите! – В ярости Родион, не владея собой, наотмашь ударил: тяжел был на руку. Вскрикнул, упал оглушенный кулаком стражник и раскрытым ртом захлопал, как рыба, выброшенная на горячий песок. По каменному тротуару караван-сарая забренчал слетевший с руки окованный медью щит. На крик сбитого с ног воина из лавок выскочили другие, не менее десятка, закрылись щитами и выставили копья навстречу урусам.

Рядом с набыченным и безоружным Родионом, выхватив из ножен длинную саблю, встал Погорский, глазами впился в неровную стену вражеских щитов, выискивая первую жертву для удара. От раскрытых дверей их жилья бежали Кононов, братья Опоркины. Припадая на хромую ногу, торопился Иван Захаров, опираясь на палаш как на посох. Герасим и Пахом вооружились огромными подпорками айвана, и только Лука Ширванов растерянно метался у ворот, страшась оставить ненадежные чужие стены. Демьян Погорский и тот помчался за казаками с пистолем и саблей.

Первым пришел в себя караванный старшина.

– Стойте, братцы! – всполошился он. – Опомнитесь! – Теперь он боялся уже не за товары, а за своих друзей. – Погубим все! А ну, угомонитесь! – Он расставил руки и, загораживая собой хивинцев, грудью пошел на казаков, которые с обнаженными саблями и взведенными пистолями вот-вот кинутся в отчаянную драку, чтобы на этих десятерых выместить злость за всю ханскую несправедливость.

– Себя сгубим и посланцев подведем под виселицу. Недругам нашим будет повод для злорадства.

Кононов нехотя вложил саблю в ножны, обнял бледного от ярости Федора, подтолкнул в спину.

– Идемте, казаки, от греха подальше: рок головы ищет!

– Поквитаться бы с нехристями, – выдохнул Федор и напоследок пнул ногой валявшийся медный щит хивинца. Воин что-то угрожающе выкрикнул, замахнулся было копьем, но Погорский медленно взвел в его сторону пистоль, и хивинец поспешно упятился.

Перед раскрытыми лавками остались на площади караван-сарая Данила и Родион да несколько ранних местных купцов, которые издали наблюдали за этой короткой трагической для урусов сценой и тихо переговаривались между собой. Родион с болью в душе, сквозь невольные слезы смотрел, как отъезжали прочь одна за другой три перегруженных арбы.

«Тысяч на пять золотом увезли, не менее… Из них добрая половина товаров моих, – тоскливо смотрел он вслед скрипучему, несуразному обозу на огромных деревянных колесах. – Моих! Кабы моих, а то кандамаевских! Раздели, до ниточки разграбили! Глупый хивинский ишак, сам себя под гибель подвел… Воистину, теперь хоть в петлю лезь. Вона как по судьбе моей бороной прошли!»

Арбы завернули за угол, и пыль от конских копыт постепенно рассеялась – хивинские воины уехали, а у лавок вновь встали молчаливые стражники и с беспокойством поглядывали на «ференги урусов», которые толпились у своих ворот и ждали караванного старшину.