Kardemomme (СИ)

Почему-то так остро колет и одновременно щемит в груди, и Тарьей понимает, что у него губы дрожат, пока Хенке шепчет, опаляя дыханием:

— Хочу, чтобы у нас были одинаковые. Хочу, чтобы все видели. Знали, что ты мой. Сегодня тебе восемнадцать, но я подожду, сколько скажешь

Стянет кольцо, перевернет, чтоб прочесть ту самую тайную гравировку. Втянет шумно воздух, сглотнет насухую. А потом просто обнимает без слов, утыкаясь лицом в грудь. Хенрик обвивает руками, как лианами опутывает.

— Если ты против, мы можем…

— Мы не можем, мы будем. Блять, Хенке, я тебя так люблю. И еще я идиот, такого надумал… Тебе не надо ждать, ты дождался.

— Ты?..

— Люблю тебя. И это, блять, лучший подарок в моей жизни. И ты — самый лучший.

========== Часть 39. ==========

— Ты так улыбаешься.

Солнце такое яркое, что даже сейчас, когда оно уже катится к горизонту, приходится жмуриться, чтоб не слезились глаза. Дождь, что херачил трое с половиной суток без перерыва, наконец-то утих. Просто закончился, как будто кто-то выключил кран.

У Эвена яркие золотистые блики от жарких лучей в волосах. У Эвена такая улыбка, что, наверное, и разогнала все эти хмурые свинцовые тучи. У Эвена какая-то легкость в походке, будто вот, еще один шаг, и он взлетит в небеса, расправив за спиной спрятанные до поры крылья.

— День очень хороший. Ты рядом со мной. И ты согласился…

Исак вздыхает и дергает плечом, но даже не пытается высвободить руку. Пальцы, что сплелись с пальцами Эвена, спутались, как сиамские близнецы, не разделить, не разлучить. Уже никогда. Погладит легонько запястье, а потом просто чуть сожмет ладонь. Как азбука Морзе, посылающая сигналы-импульсы сразу в тело, прямиком в нервы.

С тобой. С тобой. Для тебя.

— Все еще считаю, что это плохая идея.

Наклонится, пытаясь спрятать под отросшей челкой расползшийся под глазом иссиня-черный “фонарь”. А Эвен притянет ближе, дунет в шею, в висок, боднет дурашливо. А потом нежно-нежно губами, почти не касаясь — по самой кромочке раны, по следу “боевого крещения”.

— Ты же знаешь, что шрамы украшают мужчину, а это даже не шрам. Всего лишь синяк, пара дней, и не останется ничего.

— Почему бы тогда нам не подождать эти дни? И все будет хорошо. Но тебе приспичило именно сегодня.

Нет, он не психует и даже не дуется. Он вообще не умеет сердиться на своего Эвена слишком уж долго. Его хватает секунд на десять под этим щенячьим взглядом, что удается Эвену так хорошо, и эти бровки домиком. И, нет, ну как устоять, когда эти руки сгребают в охапку, а губы целуют везде, куда получается дотянуться, когда так томно шепотом в ухо, скользнув по мочке кончиком языка, когда табун взбесившихся мурашек по коже, когда мозги стекают в штаны, а сердце бьется о ребра, как рвущаяся в поднебесье жар-птица?

А потому, какие обиды? Ничуть. Он просто правда не понимает, почему Эвен сегодня так вот уперся.

— Мы и без того тянули так долго, Исак. Мы уже живем вместе, а так и не сделали это. Они обижаются, знаешь? Думают, что отчего-то могут быть заочно неприятны тебе.

— Скажешь же тоже…

— Это то, что им кажется. Все эти отговорки и переносы совместных обедов. У них возникают вопросы. И если мы будем и дальше тянуть, они такого себе понадумают.

О, да. Как минимум — наркотики, секту, какой-нибудь бандитизм для комплекта. И прочие, прочие ужасы.

— Ну, первый раз, а я в таком виде. Неловко.

На самом деле неловко. Знакомство — это ведь то, что запоминается на всю жизнь. А тут вот он — он, явится с таким украшением во всю рожу. Как бродяга какой подзаборный или один из тех ребят, что только и делают, что машут без разбора кулаками.

— Ты помнишь вообще, откуда этот синяк? Ты за меня вступился вообще-то. Серьезно думаешь, что мои родители тебя за это осудят? Да отец пожмет тебе руку, а мама… мама думаю затискает до полусмерти. Она у меня такая… очень нежничать любит.

Смолкает вдруг, и скулы чуть розовеют, будто отблески ярко-розового заката, пылающего за деревьями, ложатся на кожу. Смущается что ли? Вот глупый.

— Я даже не этого боюсь, — решает наконец-то признаться и шепчет так тихо, что его парню приходится наклониться к самым губам, чтоб расслышать.

— Что, если я им не понравлюсь?

— Помнишь, я как-то сказал, что они полюбят тебя?..

— Допустим.

— Сейчас это не очень соответствует действительности, просто…

— Что?..

Растерянность и обида, и глаза будто бы потухают, а подбородок опускается на грудь. Не то, чтобы это было чем-то настолько важным. То есть, конечно, безусловно, это не ерунда, но… Но нет той силы, что могла бы их разлучить. Сейчас, после всего, Исак это знает точно.

— Малыш, ты чего расстроился сразу? Я просто хотел сказать, что они УЖЕ тебя любят, как сына. И даже больше, почти превозносят. Потому и огорчаются, что мы до сих пор не пришли на первый совместный семейный обед.

Слов больше не надо. Он видит, как светлеет лицо Исака, словно рассеивается мрак и туман. Он такой красивый, его мальчик, что хочется все время касаться, быть ближе, хочется целовать и петь ему песни, хочется обнять и закружить прямо здесь, хочется закричать громко-громко, чтобы услышал весь мир.