Карибский брак

Взяв картину, Лидия поблагодарила хозяйку и, выйдя в коридор, постояла несколько секунд, чтобы прийти в себя. Она чувствовала внутри жар сродни той жаре, что была на дороге, ведущей к гавани, куда ее вела за руку та женщина. «Не убегай от меня слишком далеко», – всегда говорила она. Наконец Лидия вышла на улицу. Близилось лето, деревья источали ароматы. Птичье пение звенело в бледно-голубом небе того оттенка, который, как уверял Камиль, отпугивает духов. Именно такого цвета было небо на этой самой картине, портрете ее матери по имени Жестина, которая ждала дочь с тех самых пор, как ее украли, и не теряла уверенности, что наступит день, когда прибудут шестьдесят писем в коробке, пахнущей лавандой – травой, возвращающей человека домой.

Глава 9 Земля, по которой мы ходим

Шарлотта-Амалия, Сент-Томас 1848 Иаков Камиль Пиццаро

Сойдя с корабля, он проспал восемнадцать часов подряд. Когда он проснулся, ему казалось, что он переплыл не океан, а целую эпоху. Снова была жара, звон козьих колокольчиков на холмах, хлопанье крыльев насекомых, атаковавших ставни его полутемной комнаты. Он считал себя уже мужчиной, но здесь на него смотрели как на мальчика. Наполовину проснувшись и наполовину одевшись, он прошел на кухню, где Розалия приготовила для него знакомое с детства фонджи в желтой миске, из которой он ел с тех пор, как ходил, цепляясь за материнский подол. Он поблагодарил Розалию, сказав, что ее блюда несравнимы с французской кухней. И это была правда – хотя бы потому, что каша была для него не только пищей, но и напоминанием о детстве, приворотным зельем, возвращающим его в прошлое. Он наблюдал за Розалией у плиты, слушал ее энергичный французский язык и вспоминал всю свою жизнь на острове – все, что он любил, и все, что гнало его отсюда.

Основная причина, по которой он не хотел возвращаться из Франции, дала себя знать, как только он вернулся в свою маленькую спальню. Мать распаковывала его вещи, рылась в бауле, пострадавшем во время путешествия из-за соленого воздуха и небрежного обращения с ним при перевозке.

– Что ты делаешь? – закричал он, забыв о необходимости уважать старших и о правилах поведения. – Я что, не имею права на личную жизнь?

Он кинулся к своему баулу, хранившему шесть лет его жизни, защищая его от женщины, которая дала ему жизнь, как от врага. Он был так разъярен, что мать в какой-то момент даже испугалась.

– Мама, – сказал он, взяв себя в руки и отступив от нее, – я привык к тому, что люди не лезут в мою личную жизнь.

– У тебя есть что-то такое, что ты прячешь? – спросила она, оправившись от испуга.

– Ну, просто мои вещи – это мое личное дело, – ответил он, нахмурившись. Он сердился на самого себя за то, что вел себя грубо и, в общем-то, по-детски. В Париже тетушке было не до того, чтобы следить, где он проводит время, – он подозревал, что ее внимание было поглощено одним из дядиных деловых партнеров, навещавших ее в самые разные часы. Его это нисколько не занимало. Он жил своей жизнью, его талант был признан учителями и товарищами по школе.

– Это баул твоего отца, – наставительно произнесла Рахиль. – Он купил его, а не ты.

– Тогда пускай он в нем и роется.

Но мать уже обнаружила коробку среди его одежды. Нахмурившись, она достала ее и взвесила на руке, глядя на него.

– Что-то она очень легкая, Иаков.

– Она не имеет к тебе отношения, – ответил он. – И, пожалуйста, не называй меня Иаковом.

Себе самому он представлялся теперь не Иаковом, а Камилем, французом. Хотя, возможно, именно мальчик Иаков отчаянно старался сейчас отстоять свою независимость от матери. Он несколько неуверенно потянулся за коробкой. Люди в Шарлотте-Амалии говорили, что Рахиль Пиццаро может превратиться в змею или ведьму. Если будешь перечить ей, то можешь навсегда потерять сон. Он не раз слышал все это, как и слух о том, что в ее жилах течет не кровь, а патока, притягивающая мужчин даже против их воли. Камиль отступил на шаг. Мать выглядела нисколько не старше, чем шесть лет назад, только в волосах проглядывала белая прядь, которой прежде не было.

– Это для Жестины, – признался он и тут же рассердился на себя за то, что оправдывается перед ней.

При этих словах лицо Рахиль стало непроницаемым.

– И это настолько важная вещь, что из-за нее можно забыть об уважении к матери? Известно ли тебе, что я рожала тебя целых три дня и вполне могла умереть?

Камилю это было известно, так как она неоднократно произносила эту фразу. Тем не менее ему стало стыдно.

– Мама, прости, пожалуйста. Но пойми, я уже не ребенок.

Это не произвело на нее впечатления.

– Ты мой ребенок.

С этим трудно было поспорить.

– Хоть ты и сменил имя, – добавила она.

– Отца тоже зовут его третьим именем. – И правда, он предпочитал зваться Фредериком, а не Абрамом и не Габриэлем.

– Да, верно. Ну что ж, раз ты намерен поступать по-своему, то, ради бога, отправляйся к Жестине, – сказала она, удивив его. – Насколько я знаю, она все эти годы ждала от тебя вестей.